Обложка журнала The New Times № 46 от 24 декабря 2007 года
16 декабря 2007 года в аэропорту Домодедово специальному корреспонденту The New Times Наталье Морарь было отказано во въезде в Россию. Случилось это через неделю после публикации в журнале ее знаменитого расследования «Черная касса Кремля» — о выборном «общаке», который был создан в Кремле для финансирования парламентской кампании 2007 года: бизнесмены и сочувствующие были обязаны свозить кэш, выделенный на ту или иную партию, непосредственно в управление внутренней политики администрации президента, а там уже решали, кому дать деньги, а кому — обойдется. Система эта показала свою эффективность, оппозиция лишилась легальных источников финансирования. Позже Морарь была объявлена «угрозой обороноспособности, национальной безопасности и здоровью граждан РФ». И причиной тому была не только «Черная касса Кремля»: на протяжении всего 2007 года Наталья Морарь вела расследование отмывочной конторы высоких чиновников под названием «банк «ДИСКОНТ», с которым связано и убийство зампреда ЦБ Андрея Козлова — он был застрелен вскоре после того, как отозвал лицензию у «Дисконта». Потребовалось 4 года и 3 месяца и 10 дней, прежде чем The New Times удалось добиться, чтобы Морарь впустили в Россию. Сегодня Наталья Морарь — один из самых знаменитых журналистов Молдовы, ведущая ежедневного политического ток-шоу. Россия, где она закончила социологический факультет МГУ и где когда-то мечтала работать и растить детей, теперь для нее место, где живут ее многочисленные друзья — кто-то работает в пиаре, кто-то — в политике, кто-то по-прежнему в журналистике, хотя таковых становится все меньше. И вот мы снова сидим втроем — как десятки, сотни раз сидели в офисе на Тверском бульваре, в ночном кафе или у кого-то на квартире дома, и вспоминаем тот день, когда Наташу как котенка взяли за шкирку и выбросили из России — так спустя несколько лет она сама описала те свои ощущения в своем блоге в социальной сети «Живой Журнал». Этот день изменил не только наши жизни — он стал поворотным в истории независимой журналистики в России. «На ***», — сказал высокий чиновник, чьи слова особенно хорошо слышали (да и слышат, как показало дело Улюкаева) в ФСБ, которой подчиняются пограничники, в том числе и те, что проверяют наши паспорта в аэропортах. Тогда, в ночь с субботы на воскресенье 16 декабря — было в районе трех часов ночи, — эти слова как приказ прозвучали для пограничников московского аэропорта Домодедово, вышедших встречать пассажиров рейса Бен-Гурион-Домодедово.
Граница на замке
Наталья Морарь: Мы возвращались из недельной поездки по Израилю — нас, целую группу журналистов из самых разных российских изданий, фонд «Холокост» отправил в эту поездку: Тель-Авив, Кесария, Иерусалим, музей «Яд ва-Шем», где была целая программа. Вы, Женя, считали, что самое опасное время — это когда расследование уже написано, сдано, готовится к печати, но еще журнал не появился в киосках. «Черная касса Кремля» вышла 9 декабря, вот за пару дней до этого вы нас и отправили — так удачно вышло, что Алла Гербер (глава фонда «Холокост») предложила эту поездку. От «Комсомолки» был один человек — Галя Сапожникова, она потом, когда меня выслали, очень пыталась нам помочь, был Гоша Александров из «Аргументов и Фактов», был парень из РИА «Новости», который как только меня не впустили, сразу перестал отвечать на звонки, еще кто-то был, а от The New Times нас было двое, чему Моссад в (аэропорту) Бен-Гурионе был очень удивлен, допрашивал нас два часа, задавали перекрестные вопросы. Короче, поездка была замечательная, очень познавательная, к тому же романтическая — у нас роман, о котором вы, Женя, каким-то образом, по-моему, единственная не знали… Как-то так получилось, что я оказалась в хвосте нашей делегации, я проходила паспортный контроль последней — наверное, это было связано с тем, что я была не гражданкой Российской Федерации. У меня был паспорт Молдовы, визы (для въезда в РФ) не требовалось: у меня была официальная регистрация, которую я каждый год обновляла, я была официально трудоустроена в российском журнале, у меня был официальный договор на квартиру — работать в The New Times, делать расследования и не иметь документы в порядке — это было бы совсем идиотизмом. Короче, я отдаю пограничникам паспорт, они сразу пробивают его по компьютеру, по базе, и тут я увидела, как поменялись их лица: они посмотрели на меня очень внимательно. Один из них взял в руки телефон и стал куда-то звонить, держа мой паспорт в руках. Ничего мне не говорили. Я спрашивала, все ли в порядке, они вообще не отвечали. И буквально через пару минут подходят к этому пункту паспортного контроля двое людей в гражданской форме. Они никак не представились. Вышел один из этих двоих погранцов, кто меня пробивал по базе, он вышел вместе с ними, и втроем они мне сказали: «Вам запрещен въезд на территорию Российской Федерации, вы должны пройти с нами». Я стала спрашивать, в чем дело. Они ничего не объясняли, просто сказали: пройдите с нами. Илья, ты не помнишь, я тебе набрала по телефону или я просто отошла в сторону и крикнула тебе, что меня не пускают?
Илья Барабанов: Нет, нет, я просто стоял прямо за кабинками пограничников и ждал, пока ты пройдешь контроль.
Морарь: Да, да, меня увели в комнату, в которой было очень много компьютеров, мониторов. В этой комнате были еще несколько сотрудников, они все время проверяли мой паспорт по каким-то базам данных. Я задавала им вопросы, я попросила их представиться, они отказались представиться. Я им начала рассказывать про закон, по которому они должны были представиться. Они сказали, что нет, есть категория дел, когда мы имеем право не представляться. Я хотела добиться их имен, потому что Илья мне тогда сказал по телефону, мы уже успели с ним поговорить, узнай, кто эти люди. Они мне сразу же сказали, что меня готовят к экстрадиции в Израиль. Меня посадят на обратный рейс. Я сказала им, что я не могу возвращаться в Израиль, потому что у меня одноразовая виза — а тогда в Израиль нужна была виза, меня в Бен-Гурионе развернут обратно. На что один из них с ухмылкой сказал мне: «А это уже не наша проблема, будете летать туда и обратно, вы должны покинуть территорию Российской Федерации». Точка.
Барабанов: Сначала, когда тебя только увели, я пытался скандалить с пограничниками, говорил, что ты журналист, тем более российского издания, что они не имеют права так поступать… Это же было утро воскресенья, никому нельзя было позвонить, все спали или были на дачах, ни Twitter, ни Facebook не было, информация ходила еще долго. Это в понедельник мы всем, кому можно, разослали запросы, всех подключили. Но ФСБ выбрала отличную тактику: они отвечали, что информацию не могут предоставить никому, кроме только Морарь, а Морарь эту информацию не могла получить, потому что ее в страну не впускали. Но это было уже потом, а тогда в аэропорту…
Морарь: …Я попросила тебя передать вещи. Мы, девушки, в любых ситуациях беспокоимся о шмотках. И я попросила, чтобы мне позволили хотя бы забрать чемодан, они сказали, пусть кто-то мне принесет — это единственное, на что они пошли.
Барабанов: У нас было два чемодана, и наши вещи там были перемешаны. Я притащил к пограничному контролю оба чемодана и прямо там стал отбирать твои — это был единственный раз, когда тебя выпустили из комнаты, где тебя держали. А потом я побежал покупать тебе билет в Кишинев, потому что они согласились тебя отправить домой при условии, что мы сами купим билет.
Морарь: После этого меня завели в невероятно маленькую комнатку — она была меньше, чем была моя комната в общежитии МГУ, а она была 9 метров. В этой комнате были лишь два ряда железных сидушек, железных скамеек с перегородками, поэтому растянуться нельзя было. Первые несколько часов я находилась там одна, а потом уже, совсем под утро, туда завели человек десять-пятнадцать таджиков. Все — мужчины, я была одна женщина среди них. Они все время говорили на своем непонятном языке — дело не в том, что они были таджиками, ну просто вы сами понимаете, как мужчины глядят на женщину, когда она одна среди них. Это было очень неприятно. Они заняли все сидения, сидели на полу, потому что мы не помещались. Нам не давали ни воды, ни еды — держали как скот в забойнике… Потом выключили свет, а окон не было, и лишь полоска свет была видна из-под двери. Но самое страшное было, когда у меня стал садиться телефон, а зарядить его было нечем и негде. Хорошо, что я уже к этому времени знала, что у меня есть билет домой, в Кишинев, к маме, — мне удалось пару раз с Ильей поговорить. И когда зарядка (телефона) закончилась — это было страшно.
На следующий день меня забрали буквально за десять минут до вылета борта Москва-Кишинев. Меня завели на борт самолета последней. То есть все пассажиры уже сидели, абсолютно все. Мне не выдали документов, мои документы отдали пилоту. И я полетела домой.
Альбац: А командир корабля, как вы потом писали, спросил вас: «За что?» Вы ответили, что журналист…
Морарь: Да, да, и он сказал: «Наверное, писала правду» и пересадил меня в бизнес-класс. И вот так я прилетела домой.
Альбац: Что вам мама сказала?
Морарь: Я сейчас уже, честно говоря, не помню, но она была просто счастлива, что она меня увидела. Потому что она к тому моменту уже знала… Илья, ты предупредил или кто?
Барабанов: Да, я ей позвонил.
Альбац: Илья позвонил мне из Домодедово и — заплакал. И тут я поняла, что у вас роман.
Любовь
Барабанов: Нас первым спалил Навальный: он приехал по каким-то своим юридическим делам в Щукино, было раннее утро, а тут мы с Наташкой идем… Навальный: «А-а, попались…»
Альбац: Я больше всего боялась, что вам за ваши заметки — Барабанову за его «Боевые отряды Кремля», когда Суркова (Владислав Сурков — тогда руководитель управления внутренней политики администрации президента, ныне помощник президента РФ. — NT) на закрытой встрече на магнитофон записал, вам, Наташка, за «Дисконт», ВЦИОМ и прочее, дадут по голове. А потому каждый вечер везла вас по домам. Сначала Барабанова, потом Наташу: ждала, пока Наташка мне позвонит из квартиры и скажет: «Женя, все нормально, я дома».
Морарь: А Барабанов в это время уже топал по трамвайным путям ко мне… Но вы же, Женя, когда брали нас на работу, сказали: «Либо песни, либо танцы, на работе никаких романов»…
Альбац: И я была убеждена, что вы просто друзья и коллеги, столы ваши в кабинете стояли рядом, вы из офиса практически не уходили — помимо расследований, вы оба в мае 2007 года заканчивали МГУ: Барабанов — журналистику, Морарь — социологический факультет, где Наташка боролась за права студентов, да так, что трясло весь МГУ, писали выпускные работы… Лесневская (Ирена Стефановна Лесневская — основатель и владелец The New Times до весны 2013 года. — NT) мне говорила: «Им двадцать лет, они живут на работе, когда у них время на романы на стороне? Ты идиотка, что ли, не понимаешь?» Ну да, идиотка… Хотя я и сейчас думаю, что романы лучше заводить вне офиса.
Морарь: Ну да, поэтому вы думали, что и по ночам мы учимся журналистике…
Журналистика под прицелом
Альбац: Что вы подумали, когда вам сказали, что вам запрещен въезд на территорию Российской Федерации?
Морарь: Меня, честно говоря, как обухом ударило. А потом, когда в этом отстойнике сидела, стала вспоминать. Я помню, как когда статья («Черная касса Кремля») еще была, что называется, в «гранках», вы позвали меня и сказали: «Наташа, может, вам от греха поставить псевдоним? Хотя я и убеждена, что для вас, как журналиста, единственная защита — поставить свою фамилию». Я тогда даже на вас обиделась, сказала: «Женя, вы чего, столько работать над статьей и — ставить чужое имя»… Меня это даже оскорбило немного.
Альбац: Мудрая Лесневская мне тогда сказала: «Не печатай эту статью. Вот поверь мне, это плохо закончится». Она считала, что для вас такое публиковать под своей фамилией — колоссальный риск. Мне же не пришло в голову, что они придумают самое простое: воспользовавшись тем, что вы — гражданка Молдавии, просто закроют перед вами границу. Я — советский человек, я в Кишинев летала от «Комсомолки» в командировку, для меня тогда, десять лет назад, Россия и Молдавия не раскладывались в голове как разные страны, тем более что вы закончили МГУ, вам должны были в ускоренном порядке дать гражданство России… Я недооценила иезуитство конторы.
Морарь: Я вспомнила, как Геращенко (Виктор Геращенко, председатель Госбанка СССР в 1989–1991 годах, глава Центрального банка в 1992–1994-х и в 1998–2002 годах. — NT), который мне объяснял, как работал ВЭБ, куда, как и в каких сумках носили кэш и так далее… И который мне говорил про то, что я дура молодая: «Не смотри на Альбац, не слушай ее, не ломай себе жизнь, давай, выходи замуж, делай детей и вообще не занимайся этой херней». А когда «Черную кассу» записала, мы с Борей Немцовым встретились у него в квартире на Ордынке, и он мне тогда еще сказал — он обращался ко мне всегда по фамилии — «Морарь, ***** (слово, запрещенное Роскомнадзором), ты хоть понимаешь, что за такую статью можно получить пулю в лоб?» Это мне говорил Немцов, который через восемь лет сам получил пулю, только в спину…
Альбац: У меня осталось в памяти, как один из ваших источников, к которому вы пришли за деталями, боялся что-либо произнести вслух: открыл какую-то страницу на компьютере и пальцем показал — читай. А другой пришел в редакцию, мы ему говорим: мы знаем то-то и то-то, а он: «Если я что-то вам скажу, меня убьют»… Тогда, кстати, журналистов не столько убивали — как это было с Аней Политковской в 2006-м, сколько калечили, причем Москва и Московская область обходила по числу инцидентов даже Кавказ.
Свадьба
Барабанов: В декабре Наташку выслали, потом мы Новый год отмечали в Кишиневе, из Кишинева полетели в Тбилиси избирать Саакашвили — был второй тур. В Тбилиси решили, что мы будем жениться и пытаться таким образом проезжать в Россию.
Морарь: О женитьбе Илюша заговорил еще осенью 2007 года, но мне казалось так странно выходить замуж в 23 года.
Барабанов: Закон был так криво написан, что это реально могло сработать: жена гражданина Российской Федерации въезжает с ним в Россию — на каком основании жену не пустить, если она с мужем? Наш адвокат Кастанов считал, что 90% — не пропустят, но 10% — могли и проскочить. Я думал, что реально может сработать.
Морарь: Женя, он реально верил. Илюша настолько в это верил — я не особо рассчитывала, но вот его уверенность она меня, конечно, воодушевила. Он верил, правда, верил. Свидетелями у нас были сокурсник Ильи Олег Трунов и мой брат Стасик.
Барабанов: Да, мы с Олегом вдвоем полетели в Кишинев, кроме него в Москве никто не знал.
Альбац: А мама?
Барабанов: Мама узнала за два часа до нашего выдвижения в аэропорт Кишинева.
Морарь: Ой, а моя мама узнала накануне вечером, она со мной потом еще очень долго не разговарила.
Альбац: 23 февраля вы расписались в ЗАГСе города Кишинева, 27-го утренним рейсом в Москву.
Морарь: Домодедово. Идем к пограничному контролю, я впереди, Илья позади, с нами журналисты «Эхо Москвы» и The New Times. Я протянула паспорт и миграционную карточку, женщина-пограничник глянула, потом в компьютер, потом куда-то позвонила, вышла, вернулась обратно со старшим. Он мне говорит: «Вы летите обратно». Илья ему говорит, что мы поженились. Тот: «Это не имеет значения. Ей закрыт въезд на территорию РФ».
Барабанов: Они хотели тем же самолетом отправить Наташу обратно в Кишинев. Но мы уперлись, с нами были журналисты — погранцы не хотели скандала. Короче, самолет улетел, нас подняли на этаж выше, в транзитную зону: так началось наше трехдневное сидение в аэропорту.
Альбац: В первый день пограничники взяли для вас букет цветов. Но на второй день невозможно было вам передать ничего — ни воды, ни еды.
Барабанов: В первый день у властей была надежда, что удастся договорится и Наташа улетит утром следующего дня.
Морарь: Да, а когда они поняли, что уговорить им не удастся, нам запретили там лежать на сидениях, было жутко холодно, никаких покрывал, вообще ничего не было. Розеток не было, у нас телефоны садились.
Барабанов: Ведь идеи сидеть в аэропорту не было, мы летели в Москву, ничего с собой не взяли, думали, что вечером будем ужинать с мамой на Щукинской.
Морарь: Самое страшное уже было на третьи сутки, когда нам перестали давать воду, еду. До этого мы там ели какие-то «сникерсы» из автомата. Но потом в автомате все закончилось, а из этой зоны мы не имели права никуда отходить. Это не как в фильме «Терминал» с Томом Хенксом, где все есть: рестораны, отели, тут — ничего: большое помещение, но это такое проходное помещение и пара скамеек, и только один автомат со «сникерсами».
В какой-то момент они решили нас разъединить: Илья связал нас ремнями.
Барабанов: На 2 марта были назначены президентские выборы, а газеты всего мира писали про то, как нас не пускают в Россию.
Альбац: Для журналистов это была не просто шумная история: было очевидно, что с вами поступают крайне несправедливо, что Наташу наказывают таким образом за ее расследования. Впрочем, приходилось читать разное. Ныне вполне оппозиционный Олег Кашин тогда был по другую сторону баррикад.
Ирена Стефановна Лесневская позвонила Суркову: цензурным из ее монолога было только первое слово: «Слава». Потом она собрала пресс-конференцию, на которой пригрозила, что если «детей не впустят», то она сядет посередине Красной площади. Саша Астахова и Олег Сальманов, наши общие друзья и коллеги, вылетели в Киев, чтобы оттуда вылететь в Домодедово и, проходя через зону транзита, где вы сидели, передать вам зарядки для телефонов. Но они опоздали. У Наташи обострился пиелонефрит, и она решила лететь обратно в Кишинев.
Морарь: В какой-то момент, Илья, мы остались с тобой вообще без связи. И мы поэтому и уехали, потому что я уже начала себя плохо чувствовать, а так бы мы, может быть, и еще сидели.
Барабанов: В общем, получается, мы отсидели три ночи в Домодедово.
Морарь: Когда я вернулась домой, в Кишинев, к маме, — мама была на себя не похожа. Она несколько дней не разговаривала вообще, и только потом, спустя несколько дней, получилось ее разговорить. Оказалось, что на протяжении всех тех трех дней ей звонили анонимы, мужчины, и говорили: «Передайте своей дочери, чтобы она угомонилась, потому что она может очень плохо закончить». Это происходило в те три дня, пока мы с Ильей находились в аэропорту. Мама поседела. Я подала жалобу, было возбуждено уголовное дело, но в результате оно было закрыто. А потом меня пригласили в полицию и сообщили, что они пробили телефоны, с которых звонили маме, — это были телефоны Службы информационной безопасности Молдовы — это наша местная ФСБ.
Второй старт
Альбац: Наташа, в какой момент вы для себя закрыли Россию — решили строить жизнь в Молдове?
Морарь: Знаете, сначала, когда меня выслали, было очень трудно: я не понимала, как жить. Я окончила МГУ, я собиралась жить и работать в России, перевозить маму в Москву. И я какое-то время надеялась, что вот один суд, второй, Конституционный суд… Потом летом мне пришло письмо из Министерства иностранных дел РФ, в котором говорилось, что я признаюсь угрозой национальной безопасности, обороноспособности, общественному порядку и здоровью населения Российской Федерации. Согласно такой-то статье закона о выезде и въезде в Россию. А еще спустя полгода пришел ответ на мой запрос о предоставлении мне гражданства Российской Федерации. Потому что я как только окончила МГУ, как и все мои одноклассники, подала документы на гражданство. Потому что по закону о российском гражданстве студенты, которые учились пять лет в любом российском вузе, они получают гражданство в ускоренном порядке. Все мои одноклассники получили гражданство через несколько месяцев после окончания учебы в МГУ, а я — никак. И вот летом появляется указ президента Медведева. Этим указом предоставлялось гражданство Григорию Кармалаку — это был известный в Молдове глава ОПГ, известный «мокрушник», его люди закапывали людей в землю, в цемент, выбивали нужную ему информацию утюгами, его несколько раз судили, выносили приговор, он бежал… Короче, этот человек получил гражданство тем же указом президента Медведева, в котором мне отказывалось в нем в связи с тем, что я признана угрозой конституционному строю страны.
Альбац: Парадокс в том, что именно Медведев на излете своего президентского срока распорядился открыть вам въезд в Россию — через 4 года и 3 месяца как вас из России выслали…
Морарь: Но до этого было 7 апреля 2009 года, революция в Молдове, сожженный парламент, угроза ареста… (Главный редактор «Эхо Москвы» Алексей) Венедиктов тогда был в Страсбурге и оттуда позвонил советнику президента Воронина и сказал, что если хоть один волос с головы этой девочки упадет, «Эхо Москвы» поменяет свою редакционную политику по отношению к вам…
Много было всего тяжелого, но я тогда отчетливо поняла: моя жизнь здесь, в Молдове. И я совершенно не жалею, наоборот, сейчас я даже благодарна судьбе, что все так обернулось.
Альбац: Вы не позволили им сломать вам жизнь, судьбу — это потрясающе.
Морарь: Знаете, когда мне разрешили въехать в Россию, вы купили билеты, Илья за мной прилетел, и мы полетели в Москву, я — испугалась. Потому что к тому моменту у меня уже сложилась какая-то моя жизнь, самостоятельная история в Кишиневе. У меня уже была своя программа. Жень, я начала жизнь с нуля, понимаете, и она у меня начала, при всех трудностях, при всем давлении, она начала у меня складываться. И я так сильно боялась, что я вот пройду эту границу, выйду на Тверском бульваре, встречу вас всех и снова захочу обратно в Москву. Было потрясающе: мы праздновали мое возвращение в редакции, потом в «Жан-Жаке», потом в «Джон Доне», потом в «Маяке». А утром я проснулась, выглянула из окна и — вдруг поняла, как сильно я хочу домой. И дом этот — Молдова. Я совершенно отчетливо поняла: моя профессия, моя жизнь, все связано с Молдовой.
***
«Вы раньше когда-нибудь въезжали через аэропорт Домодедово?» — спросила Наталью Морарь дама-пограничник 26 марта 2012 года. «Да, случалось», — ответила она.
