Генерал Дэн Кейн обсуждает детали миссии по нанесению удара по Ирану во время пресс-конференции в Пентагоне, 22 июня 2025 г. Фото: Andrew Harnick / Getty Images
Евгения Альбац*: Президент США Дональд Трамп после завершения операции Midnight Hammer («Полуночный молот») сказал, что американской бомбардировкой иранская ядерная программа была полностью уничтожена (он использовал термин obliterated). Однако на следующее утро на пресс-конференции министр обороны и глава штабов были уже осторожнее и сказали о серьезных повреждениях — severe damages. Иранская сторона заявила, что готовилась заранее к ударам и перенесла наработанный уран и оборудование в другие секретные помещения. Международные обозреватели заявляют, что потребуется еще время, чтобы определить реальный ущерб. В любом случае между словами Трампа и словами военных есть некоторая разница. Что вы думаете по этому поводу?
Уран в лукошках
Давид Шарп: Трамп склонен к громким высказываниям, это его стиль. Но в данном случае речь идет о серьезных повреждениях, в этом нет никаких сомнений, об этом говорил даже глава МАГАТЭ Гросси, и не только он, мне известны некоторые израильские источники. Серьезные повреждения объекта Фордо — это минимум, о котором можно говорить, и по большому счету этого более чем достаточно. То есть с точки зрения Израиля и Соединенных Штатов идеально — полное уничтожение. Но выведение из строя, практически total loss — это то, что скорее всего произошло. А с учетом того, что остальные объекты иранской ядерной программы, заметная их часть уничтожены Израилем и далее добиты американцами, то я осторожно скажу, что иранская военная ядерная программа почти обнулена. То есть какие-то нюансы и какие-то неизвестные составляющие может остались. Но все важнейшие компоненты или почти все уничтожены либо выведены из строя надолго. То, что иранцы могли вывезти из Фордо энное количество обогащенного урана и офисное оборудование, это не значит, во‑первых, что за этим местом, куда они его доставили, не следили и что это неизвестно. Главное не это. Если у тебя физически нет важнейших объектов, которые все это превращают в обогащенный до 90 процентов уран и далее в оружие, причем нет уже и многих из тех, кто лично должен был превращать это в оружие, то тебе просто нечего особо делать с этим обогащенным до 60 процентов ураном. Даже если ты его вынес в лукошках. Так что это не должно утешать сторонников Ирана. Можно констатировать, что речь идет о выигрыше времени, то есть иранцы при желании могут заново начать строительство ядерных объектов, но есть максимальный выигрыш времени, то что произошло в начале израильской операции и что закончили американцы. Иранская ядерная программа вернулась далеко назад, почти на стартовый уровень — не с точки зрения знаний, а с точки зрения физических возможностей. Это очень важно, потому что даже если иранцы попытаются вернуться к достигнутым ранее результатам, на этот процесс можно повлиять физически. Кроме того, он требует большого времени, а за это время могут измениться и обстоятельства — касательно и иранской власти, и давления международного сообщества.
Масса специалистов оценивали на протяжении десятков лет все, что связано с ядерным проектом, начиная с цвета белья секретарши какого-нибудь физика и заканчивая метражом и глубиной всех объектов
Евгения Альбац: Журналистская этика требует от меня сказать, что спутниковые снимки даже такой известной компании, как «Максар», например, показывают кратеры в Фордо, показывают, что засыпан вход в завод, но при этом неизвестно, насколько бомбы сумели порушить то, что находится под землей, под 90 метров скалистого грунта. Вы это не принимаете как аргумент?
Давид Шарп: Я принимаю в расчет серьезность подходов тех, кто планировал эту атаку, кто изучал иранскую ядерную программу и объект Фордо, а это тысячи профессионалов в разных странах, в частности в Соединенных Штатах и Израиле. Это масса специалистов, которые оценивали на протяжении десятков лет все, что связано с ядерным проектом, начиная с, извиняюсь за выражение, цвета белья секретарши какого-нибудь физика (я практически не шучу) и заканчивая метражом, глубиной и так далее всех объектов. И когда такие люди, а это специалисты в разных областях, планируют удары, то просто так удары не наносятся. И более того, когда они планируются, осуществляются, это делается с серьезнейшим запасом прочности по возможности поражения. Наконец, у этих людей, у этих структур есть возможность оценить происшедшее в несколько большем масштабе и лучшем, я бы так сказал, пикселе, и в плане понимания у них гораздо больше возможностей, чем у нас на основании снимка «Максара». И то, что я слышу от весьма компетентных источников, которые не склонны выдавать желаемое за действительное и у которых есть доступ к серьезной информации — это что даже по консервативным оценкам внутри имеется очень и очень серьезное повреждение. И не зря, кстати, об этом говорил глава МАГАТЭ. Несмотря на то что он не обладает возможностями разведок Израиля и Соединенных Штатов, кое-что он знает и кое-какие инструменты у него есть, и я бы советовал в данном случае обратить внимание и на его слова тоже.
Правда посередине
Евгения Альбац: Никита, вопрос к вам. Вы работали в Иране в качестве журналиста государственного российского агентства ТАСС. В своей книге вы пишете о том, что у вас однажды даже отозвали пресс-карту, потому что заподозрили, что вы были в Фордо. И вам с большим трудом удалось ее вернуть. Вы были и в Исфахане. Я понимаю, что вы знакомы с огромным количеством молодых людей, которые отнюдь не являются сторонниками этого средневекового режима. Что вам известно о происходящем в Иране сейчас?
Никита Смагин: Ну, давайте все-таки уточним, что Фордо — это около города Кум. Кум — это в Иране религиозная столица. И я тогда был именно в Куме, я хорошо знал правила и за пределы Кума не выезжал вообще. То есть там есть периметр, кольцо, за которое выходить нельзя. Тем не менее мне потом предъявили, что якобы я ездил в Фордо, а там до Фордо по дорогам где-то 60 километров. Это было любопытно, но в моменте даже тревожно, а сейчас вспоминать скорее весело, как мне пришло сообщение о том, что я был на ядерном объекте и мне не продляется пресс-карта, и в этот же момент мне в дверь стучат. И сразу в голове ёкает — пришли. Но на самом деле стук был случайный, доставка какая-то.
Что сейчас в Иране — до прошлой среды мы более-менее могли сказать, что там происходит. Есть, кроме прочего, официальные источники. И существует схема верификации информации, она достаточно простая. Официальные СМИ много на самом деле чего публикуют, и очень многое из этого правда. Особенно когда мы говорим об ущербе, об убитых на протестах, и т. д. Они дают некую минимальную планку. Вот они сказали, например, что 200 человек погибло. Реально может быть сильно больше, но как минимум вот столько. Также когда они отчитываются по ударам. Параллельно у тебя появляется информация из западной прессы или откуда-то из сторонних ресурсов. Как правило, правда где-то посередине. Плюс, если мы говорим про такие вещи, как удары, как протесты, появляется масса информации «на земле», фотографии, видео, которые поступают от людей, которые активно все это снимают и отправляют в BBC и другие места, сами публикуют. До среды у нас было понятно, что прекратилась протестная активность. В Иране протестная активность была с конца 2022 года (напомню, «женщина-жизнь-свобода»). Локальный протест был повсюду. Последние два, почти три года было так, что всего один-два дня в месяце люди не протестуют. Когда начались удары, все это прекратилось, и понятно почему. Люди просто напуганы, не знают, что им делать. Начинается массовый исход из крупных городов, прежде всего из Тегерана. Мои друзья, знакомые из Тегерана отправились куда-то на север. Дальше после среды Иран просто накрывает пеленой, уже почти непроницаемой, и мы очень плохо понимаем, что происходит. То есть периодически кто-то пробивается через блокировки интернета (объясню, что там врубили национальный интернет, через него VPN не пробьет, вы не сможете через VPN ни к каким сервисам достучаться), но периодически, поскольку все работает не на 100%, иногда где-то кто-то выходит на связь. Можно дозвониться по телефону, можно отправить эсэмеску. Работает не очень стабильно, но тем не менее. Я общался с людьми, которые находятся в эмиграции, они созванивались как-то со своими родственниками. Что можно сказать? Общая ситуация — испуг. Люди просто не понимают, что происходит, не понимают, что им дальше делать, не понимают, как долго они должны находиться вне Тегерана. С гуманитарной ситуацией было терпимо, без серьезных перебоев, были очереди на бензозаправках и там даже начали определять квоты, где-то 5 литров на человека, где-то 15 литров. Но не видно, по моим источникам, чтобы это было массовой проблемой. В остальном мы плохо понимаем, что происходит в Иране.
Евгения Альбац: Официальные иранские источники сообщают о том, что им удалось вывезти оборудование из Фордо, из двух других баз. То есть они не признают, что эти ядерные объекты подверглись серьезным разрушениям.
Никита Смагин: Они признают разрушение, но говорят, что все равно значительную часть сохранили и восстановят обязательно в будущем. Как правило, там идут такие оптимистичные реляции. Я думаю, что это очень далеко от действительности. В целом-то примерно понятно, что произошло. Я думаю, что вопрос атомной программы Ирана с повестки уходит, по большому счету. Мне кажется, это уже история про то, может ли Иран восстановить все это через 10 лет — наверное, может. Но что за перспектива 10 лет? Мы не понимаем, что будет с Ираном через неделю, две, три. И что будет с регионом через год, тоже непонятно. Я думаю, что на обозримую перспективу у нас будет больше вопросов другого характера.
Когда у тебя все начальство выбивают, и ты приходишь на их место, то уже понимаешь, что не можешь жить спокойной жизнью в своем прекрасном доме, у тебя совсем другая парадигма
Евгения Альбац: Как сейчас может чувствовать себя иранская элита?
Никита Смагин: Тут главный момент какой? Достигла ли иранская элита ощущения, что им нечего терять, что они уже группа смертников, которые идут ради своего мученичества дальше, или они все-таки размышляют, что у них еще может быть страна, может быть государство, может быть какая-то устойчивость. У меня ощущение, что массовые ликвидации, конечно, могли очень сильно ударить по военной верхушке, по их восприятию реальности. Потому что, понимаете, если мы берем рядового представителя Корпуса стражей исламской революции, и даже наверху — это же функционер. Который в значительной степени занимается коррупцией, устройством своих детей, и т. д. Есть огромное количество публикаций о том, где и как живут их дети, это возмущает людей. Не все такие, но значительная часть. В массе своей это не фанатики вроде Сулеймани, а вполне себе коррумпированная система. Сейчас они такие же, как были пару недель назад? Я не уверен. Когда у тебя все начальство выбивают, и ты приходишь на их место, то уже понимаешь, что не можешь жить спокойной жизнью где-то на севере Тегерана в своем прекрасном доме, у тебя совсем другая парадигма. Военная элита может сейчас уже руководствоваться совсем другой логикой и совсем другим прагматизмом.
Что в тайниках у Ирана
Евгения Альбац: Израильские СМИ сообщали, что в результате ударов ВВС Израиля по ракетным базам Ирана уничтожено много ракет и пусковых установок. Тем не менее мы видели, что каждый день баллистические ракеты атаковали Израиль десятками и десятками. Давид, вы представляете себе, каковы возможности Ирана продолжать ежедневные удары по Израилю?
Давид Шарп: В армии планировалось, что в течение плюс-минус двух недель удастся выполнить задачи по уничтожению конкретных объектов. Это не значило в интерпретации армии окончание войны. В армии на этапе планирования говорилось, что мы можем уничтожить поставленные цели в рамках задачи-минимум. Но это отнюдь не значит, что закончится война. Всегда был сценарий, что Иран не захочет закончить войну. Он понес серьезный ущерб, он очень уязвлен, причем и публично унижен. И совершенно от Израиля не зависит, захочет или нет Иран продолжить обстрелы, и тогда Израилю остается либо перестреливаться с Ираном в умеренном режиме, либо поднять планку так, чтобы иранское руководство встало перед выбором, стоит ли овчинка выделки. Истощение с иранской стороны — это считанные ракеты и беспилотники в день. Десятки баллистических ракет в день Иран уже вряд ли способен запустить, значительная часть баллистики уничтожена. Оценки израильского командования были в том духе, что у Ирана осталось полторы тысячи ракет и менее двухсот пусковых установок. То есть запас очень быстро закончится. О том, чтобы израильская армия могла уничтожить все мобильные установки, которые прячутся в объектах, напоминающих Фордо в миниатюре, никто в Израиле даже и думать не мог. Я скажу больше, то что удалось — до сих пор лично для меня стало приятным сюрпризом. Значительную часть иранского потенциала снизили. Но у них есть ракеты, которые хранятся в недосягаемых местах. И пока есть пусковые установки, которые прячутся на огромной территории в застроенной местности. И конечно же в пещерных базах, где их можно пытаться временно блокировать и подлавливать на выходе. Но полностью уничтожить невозможно. Поэтому можно и нужно исходить из того, что Иран не захочет остановиться и продолжит обстреливать Израиль довольно долгое время.
Евгения Альбац: Я думаю, что у многих было представление, что «Железный купол», то есть система ПВО Израиля почти непроницаема. Но мы видим, что 5–10% ракет все равно пробивается. Насколько израильтяне способны это терпеть?
Давид Шарп: Еще как способны. По большому счету то, что происходило, это сущие мелочи в сравнении с тем, что предполагалось. Есть понятие расчетных потерь. Когда руководство Израиля, военное командование и главы спецслужб решались на иранскую операцию, был редкий консенсус, что она необходима ради того, чтобы предотвратить очень и очень серьезные угрозы вплоть до самого существования Израиля. Консервативный прогноз был, что погибших будет во много раз больше, что ПВО справится еще хуже, если не удастся столь эффективно подавить иранские ракетные установки. 24 погибших, десятки тяжелораненых — это настоящая трагедия. Но в сравнении с тем, какую угрозу старались нейтрализовать, это цена, которую были обязаны заплатить.
По поводу систем ПВО, возможно, у кого-то в Израиле были дополнительные иллюзии, хотя все комментаторы и военные всегда говорили: не бывает 100% защиты и 100% эффекта. Система «Железный купол» очень мало релевантна к нынешней ситуации. Она участвует в перехватах, стреляет по обломкам иранских ракет. Но против баллистики она используется только как как средство последней надежды. Система противоракетной обороны, ПРО Израиля справляется с угрозой в рамках расчетных прогнозов, справляется хорошо, на ее счету более 80% перехватов. При помощи американцев: сотни американских военных операторов, батареи ТААД берут на себя определенную часть нагрузки, не считая перехватов БПЛА на дальних подступах, которыми занимаются израильские и американские ВВС. Иранские баллистические ракеты средней дальности с отделяющимися боевыми частями — это самый серьезный вызов, которому противостояла израильская система противоракетной обороны. В случае с Газой и ХАМАСом удавалось иногда достигать 95‑процентных показателей, причем там действовал почти исключительно «Железный купол». Когда же противостоишь залпам ракет с отделяющимися боевыми частими, а залпы иногда по многу десятков ракет, результаты хуже. И то, что они выше 80 процентов, это очень хорошо.
Игрок Россия
Евгения Альбац: Как вы думаете, насколько Россия может тут встать на стороне Ирана, или будет повторение истории с Асадом в Сирии?
Никита Смагин: Мне кажется, что единственный вариант, при которым Россия могла бы на что-то повлиять, это если бы она вмешалась в происходящее и перебросила туда какие-то вооруженные силы. Поставка вооружений, мне кажется, не поменяет ничего вообще. Больше того, если начать поставлять Ирану то что ему нужно, например самолеты, средства ПВО, то я думаю, что они просто не дойдут до Ирана, Израиль поразит их еще по пути. И надо понимать, что иранцы в среднем не хотели бы, чтобы Иран как-то особо развивал отношения с Россией. Если мы представляем, что сохраняется режим, но за счет поддержки России, то это условно Сирия Башара Асада, большая часть населения будет воспринимать власть как не очень легитимную. И будет очень большой риск в перспективе получить ровно то же самое. А то и похлеще. Но мы не знаем, что именно предложили в Москве иранцы и как на это прореагирует Россия. В любом случае, зная Путина, я не исключал бы в принципе, что Россия каким-то образом может вмешаться, и тогда это будет совсем другая история.
Еще нужно понимать, что удар по бункерам глубинными бомбами напугал не столько, мне кажется, людей в Тегеране, сколько людей в Китае, Северной Корее, в России. И прочих людей, даже, я думаю, Эрдогана, у которого не очень-то хорошие отношения с США. То что Соединенные Штаты возвращаются к идее того, что можно вмешиваться, можно наносить удары, в целом тоже может как-то непредсказуемо отозваться в голове военачальников.
Евгения Альбац: А что Китай? Он готов каким-то образом поддерживать Иран?
Никита Смагин: Я думаю, что интересы Китая не столько в иранской нефти, хотя в иранской тоже. Главное, чтобы Ормузский пролив не перекрывали. Китай получает половину своей нефти через Ормузский пролив. Китай хотел бы, чтобы все это прекратилось. Мы понимаем, что Китай куда более осторожен во внешней политике, чем например Россия. У него есть торговые интересы с Ираном, но торговый оборот раз в пять раз меньше, чем с Саудовской Аравией. Сказать, что Иран это какая-то особая страна для Китая, — нет. Тут больше вопросов в целом про регион и про Ормузский пролив. Я не совсем понимаю, как Китай может сейчас повлиять на ситуацию. У него скорее позиция наблюдать за происходящим и дальше уже смотреть.
Условные иранские либералы не возьмут власть никогда. У них нет для этого ресурсов. Это должен быть человек из КСИР, например, или какой-то жесткий консерватор
Евгения Альбац: Рахбару, верховному лидеру Ирана Али Хоменеи, 86 лет. Он, можно сказать, одной ногой уже в могиле. Но вопрос про иранскую элиту. Иран может пойти на переговоры, о которых все время говорит Дональд Трамп? Отказаться от ядерной программы, от претензий уничтожить Израиль?
Никита Смагин: В теории мы можем представить, что происходит военный переворот, и приходит к власти человек, который просто говорит, что нам все это не нужно, давайте мы отказываемся от всяких лозунгов, и тут же с них снимает санкции Трамп, аплодисменты общественности и т. д. Мне кажется, что Трампа это тоже вполне устроит, как вариант. Он отчитается о том, что у него величайшая победа в истории. Но для этого должен быть военный переворот или что-то в этом роде. Потому что Хаменеи на это вряд ли пойдёт.
Евгения Альбац: Вы уверены, что не пойдёт?
Никита Смагин: На какие-то переговоры, чисто в теории, возможно, но на отказ от антиамериканизма и антиизраильской позиции, конечно, нет. Мне кажется, что какая бы исламская республика ни сохранилась, будут и дальше удары по Израилю. Я представляю себе только что-то вроде военного переворота. Условные иранские либералы не возьмут власть никогда. У них нет для этого ресурсов. Это должен быть человек из КСИР, например, или какой-то жесткий консерватор, который при этом готов пойти на всё это.
Иранский протест
Евгения Альбац: Никита, вы ужасно интересно пишете в своей книге о том, как устроено иранское общество. О том, что у Корпуса стражей исламской революции 300–400 тысяч штыков. И добровольных помощников, активистов еще 2–3 миллиона человек. При этом среди молодых людей, горожан сторонников режима аятолл в общем нет. Ваши друзья выходили на площадь во время протестов. Но вы также пишете о том, что режим с каждым годом все более жестоко отвечает на эти протесты, отвечает прямым убийством людей и казнями. Мы на примере России видим, что такая мощь репрессивного аппарата, какая есть в России и которая еще жестче в Иране, делает просто невозможным широкое сопротивление. В этом смысле — какова возможность смены режима?
Никита Смагин: Широкое сопротивление возможно, но невозможно организованное, в этом проблема. Исламская республика научилась делать то, что делают многие авторитарные режимы. Они понимают, что самое ужасное для власти, самое страшное — организация. В Иране самые опасные протесты были в 2009 году. Это произошло сразу после выборов, потому что после выборов у вас есть система штабов, которые вчера агитировали, а теперь превращаются в места, которые координируют протест. И они уже ведут людей на улицу. И вот это совсем другая история. В этом смысле иранский пример во многом созвучен с примером Белоруссии и Венесуэлы. Современные авторитарные режимы очень неплохо научились справляться с такими угрозами. Исламская республика очень адаптивная система, она постоянно адаптируется под протест. Постоянно меняет свои тактики. Не трогает маленькие группки, пусть шумят. А в 2019 году народ вышел на улицу, по нему стали стрелять боевыми. Погибло полторы тысячи человек. На следующих протестах решили, на всякий случай, боевыми не стрелять, только дробью. Погибло 250 человек. Но дробь калечит. Больше на протест ты не выйдешь.
Это очень характерно и для системы, и в общем-то для Хоменеи. Это человек, у которого двойное и тройное дно в голове. Кстати, с чем связано, что он все-таки на переговоры-то идет периодически с Соединенными Штатами? С тем, что это сложно организованный человек и сложно организованный режим, плоть от плоти которого он сам. Если мы берем ситуацию до начала ударов, то она была скорее про то, что все ждали транзита, ждали, когда Хоменеи уйдет, потому что все хотят перемен. Вся система пронизана этим. Думаете, в КСИР не хотят перемен? Еще как, только они других перемен хотят, в другую сторону. В этом-то и проблема, что страна будет меняться, но в какую сторону? Там нет общей повестки.
Значит ли это, что там свержение режима невозможно? В общем-то нет. Для свержения режима нужны не толпы людей, а нужна организованная мобилизационная структура. Откуда ей взяться? Удары напрямую не способствуют ослаблению системы. Они скорее усложняют картину.
Евгения Альбац: Санкции очень сильно ударили по иранской экономике. Вы не предполагаете такого варианта, что сами стражи иранской революции, такие же бизнесовые ребята, как чекисты в России, из чистого прагматического интереса пойдут на уничтожение режима теократии?
Никита Смагин: Какой-то ограниченный оптимизм может происходить от сирийского сценария. Там-то пришел как раз человек, за поимку которого давали 10 миллионов долларов США. Но поскольку он сказал, что с Израилем готов сосуществовать и с миром готов взаимодействовать, при этом в принципе готов еще и Россию выдавливать и гарантирует, что Иран туда не вернулся — Запад решил, что в этой ситуации логично с него всё снять, и в общем-то он идет по пути международного признания. Он, мне кажется, с точки зрения потенциальной нерукопожатности куда жестче, чем большинство представителей иранской элиты. И тем не менее. То есть этот пример может действительно кого-то воодушевить.
Но еще раз, многое должно совпасть. В целом Корпус стражей исламской революции от санкций выиграл, они-то в основном занимались обходом санкций и под предлогом бесконечной борьбы за безопасность захватывали все новые и новые активы. Другой вопрос, что сейчас проблема другая. Вы либо будете уничтожены по большей части, либо сохранитесь просто как живая единица. Тут важен вопрос, какая идентичность успеет сформироваться у них за это время. Исламская, мученическая, как у ХАМАСа, условно, или иная. В этом смысле иранская элита, мне кажется, похожа на ту сторону, которая готова в случае чего из-за денег, из-за благополучия повернуться в другую сторону. Но у них это получалось как-то не очень приемлемо для Запада. Они еще в 90‑х пытались договориться с США о нормализации, просто эти варианты не очень воодушевляли Соединенные Штаты.
Евгения Альбац: Меньшинства, которых в Иране много, не могут сейчас подняться?
Никита Смагин: Если будут подтвержденные признаки того, что власть зашаталась, активизация национальных меньшинств возможна. Но в первую очередь я бы поставил не на национальное самосознание, а опять же на те структуры, которые готовы кого-то отмобилизовать. Есть целый набор организаций, которые годами ведут вооруженную борьбу с Исламской Республикой. Но с ними прекрасно научились бороться. А они умеют убегать, прятаться, но вряд ли у них есть силы и намерение начать организованное движение. С курдами более-менее понятно, они действительно борются за освобождение и какую-то национальную идею. А вот с белуджами непонятно, за что они борются. Они то ли с полицией сражаются, то ли наркотрафик крышуют. Они, может быть, говорят о себе как о борцах за свободу, но не совсем понятно, насколько она им нужна, свобода. Нужно смотреть, будет ли там процесс дезинтеграции по мере ослабления иранского государства. При вакууме силы скорее есть потенциал к гражданской войне, чем к какому-то быстрому решению вопроса.
Евгения Альбац: Это скорее ливийский вариант.
Никита Смагин: Да, и вполне реальный.
Евгения Альбац: Давид, вопрос вам. Вы говорите, что если Иран перестанет обстреливать Израиль, война реально закончится. При этом, если сохранится режим аятолл и КСИРа в Иране, то задача уничтожения государства Израиль не будет снята с повестки. Какой у вас прогноз на развитие событий?
Давид Шарп: В Израиле, безусловно, желали бы смены режима в Иране, четко понимая, что теоретически режим может смениться и в худшую сторону, но если в лучшую, то это бы привело к установлению чуть ли не нормальных отношений с Ираном, какими они были во времена шаха. Но Израиль не в силах сменить иранский режим. Это и близко не стоит на повестке дня. Ни с точки зрения Израиля, ни даже с точки зрения Соединенных Штатов, которые чисто технически могли бы такое провернуть, но им такое в голову не придет. Я это очень не люблю, но придется процитировать Нетаньяху: мы кое-что можем сделать, но по большому счету мы решаем свои первостепенные задачи, а дальше все в руках народа Ирана. Когда уляжется пыль, народ Ирана сможет увидеть те или иные последствия происходящего, сделать выводы. И не только народ, а и те, кто является основой и частью режима. Если в их сознании произойдут какие-то существенные изменения, если будет элемент дезорганизации, дезинтеграции, когда поймут, что все совсем плохо — это может стать толчком к протестам.
Евгения Альбац: То есть вы исключаете спецназ Израиля в Тегеране или где-нибудь около бункера рахбара?
Давид Шарп: Это могло стоять на повестке дня перед началом операции. По слухам, американцы очень этого не хотели, и в Израиле пришли к выводу на тот момент, что мы атакуем только военные цели и цели, связанные с ядерной программой. Уничтожение духовного лидера — это несколько не комильфо, от этого вреда было бы не меньше, чем пользы. Притом что к нему есть прямые личные счеты, что называется. Он отдавал приказы убивать израильтян и реализовать теракты, об этом Израиль обладает абсолютно достоверной информацией. Так что он заслужил возмездие.
Но так дела не делаются. Дела делаются в соответствии со стратегической целесообразностью. Уничтожение лидера может, конечно, стать триггером к чему-то, но оно не является гарантией свержения режима.
Видеоверсия:
* Евгения Альбац, Никита Смагин в РФ объявлены «иностранными агентами».