Фото автора
На минувшей неделе в Карельском городском суде состоялось последнее заседание по делу историка и правозащитника Юрия Дмитриева, суд удалился для вынесения приговора. Его планируется огласить в ближайший четверг, 5 апреля. Процесс шел с июня прошлого года, до этого почти полгода шло следствие. Дмитриева обвиняют в изготовлении порнографических фотографий с участием несовершеннолетней приемной дочери. Обвинение строилось на анонимном заявлении и экспертном заключении московского Центра социокультурных экспертиз, известного заключениями, выгодными силовикам. И хотя в ходе судебного разбирательства две экспертные организации, выбранные прокуратурой — Федеральный департамент независимой судебной экспертизы Санкт-Петербурга и Национальный центр психиатрии и наркологии имени В.П. Сербского, — признали Дмитриева здоровым и не нашли в фотографиях никакого криминального подтекста, прокуратура требует для Дмитриева 9 лет колонии строгого режима.
Анонимка — царица доказательств
NT: Юрий Алексеевич, что все-таки послужило поводом для возбуждения против вас дела? Кому вы поперек горла встали?
Юрий Дмитриев: Сам до сих пор не могу понять. На следствии и в суде мне только показывали анонимку, написанную от руки явно женским почерком, и все. Кто ее писал, сама ли та женщина придумала или те, кто организовал процесс, попросили ее «помочь» — не знаю. Мой адвокат и я, мы уже почти полтора года бьемся над этой загадкой, но судья категорически отказывалась расследовать историю происхождения анонимки.
NT: На ваш взгляд, судья Марина Носова была предвзята?
Она удовлетворяла все ходатайства, выслушивала обе стороны. Свой отказ раскрывать имя автора анонимки объясняла защитой свидетелей. Имеет право. Но тогда вопрос к следствию и прокуратуре — почему они поверили анонимке и на ее основе возбудили дело?
NT: Почему вы в последнем слове не стали произносить речей в свою защиту, а лишь прочитали письмо приемной дочки Наташи?
Понятно, что судья уже все решила и все согласовала — чего разливаться соловьем? О моей невиновности мы с адвокатом почти год говорили. Я не совершал ничего из того, в чем меня обвиняют! Только Наташу жалко — она больше всех пострадала. Ее оторвали от родных людей, отправили к бабушке, где она до сих пор не получила нужной медицинской помощи, в которой очень нуждается. Будем сейчас думать, как помочь Наташе…
Сторож истории
NT: Как можно назвать то, чем вы занимаетесь, — исторические исследования, поисковая работа, правозащита?
Давай назовем меня — сторож истории. Пытаюсь не только найти исторические факты, но и сделать их осязаемыми для людей. Работаю в архивах, но это не сухая цифирь, отчеты, доклады — ищу доказательства и подтверждения этим цифрам и фактам в земле, выезжаю в полевые экспедиции. Узнаю в архиве, что в районе какого-то города или деревни производились массовые расстрелы, выезжаю на место, ищу подтверждения. Нашел — иду к местным жителям, рассказываю, что здесь случилось, показываю документы, договариваюсь об установке памятного знака. История — это же не книга, это жизнь. Когда ты можешь постоять на том самом месте, где много лет назад расстреляли твоих предков, односельчан, когда ты можешь положить руку на камень, под которым лежат кости невинно убитых — история становится твоей. Это все равно как 11 сентября для американцев — поколение тех, кто родился после него, уже школы заканчивает, для них это далекая история, но есть место памяти. Мы в Карелии тоже пытаемся создавать такие памятные места, только масштабы разные — у нас тут десятки тысяч человек по разным ямам лежат…
«Понятно, что судья уже все решила и все согласовала — чего разливаться соловьем? О моей невиновности мы с адвокатом почти год говорили. Я не совершал ничего из того, в чем меня обвиняют! Только Наташу жалко — она больше всех пострадала»
NT: Через вашу семью эта история прошла?
Да, оба моих деда — и по линии матери, и по линии отца — попали в жернова репрессий. Отец моего отца в 1938 году помер в лагерях — был счетоводом в колхозе, и цифры подъема колхозного хозяйства, которых от него ожидало партийное руководство, не совпали с реальными. Вот его и забрали. Второй дед, по матери, имел образование, его посчитали шибко грамотным и отправили рыть Беломорско-Балтийский канал. Обо всем этом я узнал только в 1991 году, когда мы с отцом возвращались с первого перезахоронения жертв политических репрессий. Тут его и прорвало: он рассказал, что его отец сгинул в лагерях — мы потом нашли его дело в архиве. Дело по маминому отцу найти не удалось, только мама и ее сестры рассказывали — дед вернулся с канала, но скоро умер.
NT: Тяжело искать информацию?
Информация есть, но пока ее добудешь — исколесишь полстраны. Так было у меня с первым главным инженером Беломорканала профессором Анатолием Аксамитным. Был главный инженер — и вдруг бесследно исчез. В наших архивах о нем нашлись три бумажки с фамилией и инициалами — и это о человеке, который спроектировал и построил канал! Девять лет искал и нашел. С другими также происходит — например, с практически забытой Варварой Брусиловой, которую трижды приговаривали к расстрелу и которая в чудовищных условиях Соловков отстаивала права заключенных. Люди должны знать о ее духовном и гражданском подвиге!
Страх съедает душу
NT: Карелия — лесная республика, леса глухие, расстрелов здесь было много, еще не все захоронения обнаружены. Как вы думаете, эти страшные места влияют на людей?
По-моему, страх сидит в людях уже на генетическом уровне. Карелию и раньше называли подстоличной Сибирью — со времен Петра и Екатерины сюда ссылали, в Кемь, в частности. После строительства Беломорканала остался большой лагерь, НКВД получил в свое распоряжение огромную территорию, ее надо было как-то осваивать, выкачивать деньги, и сюда стали ссылать переселенцев, трудпоселенцев — тех, кого выгоняли со своей земли во время раскулачивания и других репрессивных кампаний. Их ограбили сначала на родине, потом привозили на Север, в болота, в лес. Выжившие в нечеловеческих условиях впитали этот страх — сиди, не высовывайся, а то пошлют еще дальше. И передали страх потомству. Сейчас я работаю над книгой о переселенцах, их в Карелии было почти 126 тыс. человек. Местных жителей осталось в Карелии не так много: сейчас в лучшем случае коренных хотя бы в 3–4 поколении не больше четверти населения. Остальные в большинстве своем попали сюда не по своей воле.
«Народ от населения отличается своей осознанной позицией. Можете считать меня националистом, но человека не должно воспитывать государство, это дело только семьи — она должна воспитывать свое потомство на базе своих, семейных ценностей, истории своего рода. Вот я ее и сохраняю»
NT: В последнее время особенно наши граждане, в массе, не хотят знать о расстрелах, о репрессиях, часто приходится слышать — надо думать не о мертвых, а о живых!
А люди ли те, кто так говорит? Они — часть народа или просто население? Народ от населения отличается своей осознанной позицией. Можете считать меня националистом, но человека не должно воспитывать государство, это дело только семьи — она должна воспитывать свое потомство на базе своих, семейных ценностей, истории своего рода. Вот я ее и сохраняю.
NT: Кем, на ваш взгляд, был Сталин?
Вождем. А вожди бывают только у дикарей. Не хочу никого оскорбить, но вожди нужны обществам с очень низкой общей культурой. Вождизм — это всегда пренебрежение человеческой жизнью, достоинством, правами. Вождю наплевать, что каждый человек — это бесценное сокровище.
Откуда идет агрессия
NT: Одно дело — архивы, другое — раскопки. Что приходилось видеть?
В ямах, когда вскрываешь, видно, что происходило здесь десятки лет назад. В одной яме в Красном Бору (место массовых захоронений под Петрозаводском. — NT) увидели — пуля человека сразу не убила, он пытался выбраться из горы трупов, но ему не хватило сантиметров сорока до поверхности, чтобы глотнуть воздуха, он задохнулся… В каждой яме — и в Красном Бору, и в Сандармохе, и на дне, и поверх убитых — пустые бутылки из-под водки… Расстрел безоружных — занятие не для трезвого ума и ясной памяти.
NT: Вы знаете потомков палачей? В Карелии такие есть?
Да, есть, но они не афишируют свое родство с палачами.
NT: Вам приходилось сталкиваться с агрессией с их стороны?
Агрессия идет скорее от поколения «верных ленинцев», стойких коммунистов. Они до сих пор кричат, что кровавых расстрелов не было, что это клевета на партию, что расстреливали только «кого надо». Вот сегодняшний пример: с утра дозвонился, наконец, до ветерана, который из тех самых соловецких юнг, что жили в землянках на территории Савватиева скита. Я там обнаружил какое-то неизвестное кладбище и хотел расспросить, как они жили, болели ли, где хоронили юнг, если кто-то умирал. Дозвонился, но он попросил меня перезвонить через 20 минут. Перезвонил, а он мне — я отказываюсь с вами говорить, потому что у нас с вами разные политические взгляды! А ведь это один из последних свидетелей тех лет, той жизни. Вот сейчас сижу и чешу репу — кого из журналистов попросить поговорить с ним?
NT: От такой ситуации руки не опускаются?
Нет, я человек упрямый, своего добьюсь.
NT: Так, может, кто-то из «верных ленинцев» на вас и набросился? Одна из версий была, что вам мстят за списки палачей…
К спискам палачей не имею отношения, их давно опубликовал «Мемориал», я занимаюсь жертвами палачей. Я как-то сказал — возвращается время диктатуры страха и лжи. Оболгали одних, запугали всех вокруг — так и работает эта система. На лжи и страхе.
