Маша Алехина: «Вы думаете, правозащитная деятельность не может быть панк-роком?»
Кому-то, быть может, не нравится акция Pussy Riot в Храме Христа Спасителя. Кому–то не нравится акция в Зоологическом музее накануне выборов президента Медведева. Кого-то удивляет, что Маша и Надя Толоконникова, выйдя на свободу, сразу не поехали к своим детям, а общались между собой: им нужно было обсудить совместный план действий. Поэтому Алехина, приехав из Нижнего Новгорода в Москву на поезде, помчалась в Шереметьево, чтобы лететь в Красноярск, где ее ждала Надя. Корреспондент The New Times поговорил с Машей в машине по дороге в аэропорт
Как начался ваш первый день на свободе?
Рано утром в понедельник 23 декабря меня вызвали в дежурную часть, а туда вызывают вообще по любому поводу. И из дежурной части сотрудник без каких-либо объяснений сопроводил меня в обысковую. А эту обысковую заперли и объявили мне постановление об амнистии. Дело в том, что я была намерена отказаться от амнистии, поэтому последние пару дней я от всех вызовов администрации уклонялась. Я просто бегала от сотрудников по зоне.
А разве это можно?
Ну, это не совсем можно. Но я это делала. Мне в этой колонии было можно почти все.
Прощальный фейерверк
А что было потом?
Потом сотрудники поставили передо мной баулы с вещами. Они попрощались со мной максимально формально. Сказали что-то вроде того, что принято решение о моем освобождении в связи с амнистией, объявленной Госдумой: «Вот ваши деньги, вот ваши вещи. До свиданья».
Сколько вам выдали денег?
Осужденным на проезд полагается около двух тысяч рублей, столько же дали и мне. У меня было дико много сумок. Я все их оставила в Нижнем Новгороде, чтобы их отправили потом бандеролью мои знакомые. А взяла я с собой только мои записи, расчетные листки осужденных, которые я намерена показывать прессе, я намерена подробно говорить об этом. Я взяла мои блокноты, мои бумаги – самое необходимое.
Вас не обыскивали перед выходом из зоны? Я знаю, что обычно женщин осматривают на гинекологическом кресле.
На этот раз шмона не было. Видимо, амнистированные шмону не подлежат. А потом меня посадили в черную «Волгу» и привезли на вокзал.
Какие ваши первые ощущения на свободе?
Когда меня на черной «Волге» привезли и высадили на Московском вокзале Нижнего Новгорода, я была в некотором шоке, но меня быстро подхватил мой нижегородский адвокат. Он же привез меня в Нижегородский комитет против пыток.
Стать правозащитником
Сейчас вы едете в Красноярск, чтобы объединиться с Надей и говорить о будущем группы Pussy Riot?
Я лечу встречаться с Надей для того, чтобы обсудить наши планы, связанные с правозащитной деятельностью. Насколько я знаю от Пети, Надя, также, как и я, осталась неравнодушной к судьбе женщин, которые находятся в местах принудительного содержания, и я очень надеюсь, что мы сможем создать некоторую структуру, которая будет способствовать освещению этих проблем и организации комплексной помощи для женщин.
Почему для того, чтобы поговорить с Надей надо лететь в Красноярск? Почему вы не можете дождаться ее здесь, в Москве? Такое впечатление, что вы просто не можете остановиться, вы все время куда-то бежите...
Мне кажется, что в Красноярске тише, чем в Москве, и там у нас будет больше возможностей, чтобы обсудить наши планы. Для того, чтобы мы могли создать какую-то правозащитную структуру, которая будет действовать в разных субъектах федерации, при том, что мы смотрим правде в глаза и понимаем, что ресурсы наши ограничены, нам надо встретиться и обсудить детали.
Здесь меня разрывают на части.
Вы думаете, там вас не будут разрывать на части?
В Красноярске у Нади должна быть какая-то квартира, где можно будет спокойно общаться.
Вам известно, как сложилась судьба девушек из группы Pussy Riot, которым удалось избежать ареста?
Я думаю, что в ближайшее время мы с ними свяжемся и узнаем, что, собственно, произошло за то время, что мы были в заключении. Я не знаю, закрыто ли в отношении них уголовное дело.
Наш разговор прерывается. Маше звонит Катя Самуцевич. Спрашивает, какое у нее настроение. «Настроение несколько сумбурное, - говорит Маша.- Надеюсь, что мы не опоздаем в аэропорт. Мы не должны опоздать. Мы найдем телефон аэропорта и попросим их подождать нас немного. Что, они не пойдут нам навстречу? Я лечу в Красноярск. Ты как, Катя? До связи».
Политические подачки
Почему Путин согласился выпустить вас и Надю на свободу?
Я не воспринимаю эту амнистию, как акт милосердия, я считаю, что это не амнистия, это - профанация. Это сделано в преддверии сочинской Олимпиады, дабы хоть как-то улучшить имидж России на Западе, чтобы они, не дай Бог, не объявили бойкот Олимпиаде в Сочи.. СМИ писали, что эта амнистия должна была быть широкомасштабной, но из ИК-2 в Нижнем Новгороде была освобождена только я одна, и, насколько мне известно, все матери, которые там отбывают наказание, амнистии не подлежат, так как они осуждены по тяжким и особо тяжким статьям, в основном по 228 статье («хранение наркотиков»). Такую амнистию я расцениваю, как пиар–ход власти по точечному освобождению отдельных людей.
Вы говорили, что не хотите выходить на свободу, потому что еще не закончили все свои дела в колонии. Это так? Что вы не успели сделать?
Я не хотела выходить, так как мне не нужны политические подачки. А то, что я не успела сделать, касается нарушения трудовых прав осужденных, фальсификации данных о трудовом стаже и о существенном занижении заработной платы.
Вы писали об этом в своей статье в The New Times. После публикации этой статьи в колонию приехали сотрудники прокуратуры с проверкой. Удалось ли вам как-то изменить ситуацию?
Туда приезжали еще и правозащитники. Осужденные женщины, которые рассказывали им о нарушениях своих прав, чувствуют во мне большую поддержку. То есть, достаточно того, что я нахожусь вместе с ними в колонии, консультирую их по правовым вопросам и вопросам, связанным с нарушением трудового законодательства, и они могут быть уверены, что что-то в этом смысле изменится. А им эта уверенность очень нужна. То есть, им нужен тыл. Как многим женщинам, для низовой самоорганизации нужен тыл.
Но вы ведь не могли там оставаться вечно и служить им тылом?
Это так. Но на данной стадии я считаю, что я была им нужна. Впрочем, за прошедшие выходные я успела очень много сделать. И много жалоб написать для них. Я им помогла.
Зона
Что для вас было самым тяжелым за эти полтора года заключения?
Самое тяжелое – это когда видишь, как нравственно падают люди. Тяжело смотреть на то, как они предают тех, с кем еще вчера ели с одной тарелки, смотреть, как человек умирает физически и морально. Тяжело осознавать, что, по большому счету, ты можешь помочь лишь кому-то одному или, может быть, двоим. Очень тяжело ощущать, насколько огромны нарушения прав заключенных в этой системе и не только в ней, эти нарушения выходят за рамки тюрьмы.
Что давало вам силы выживать в условиях тюрьмы, прессинга со стороны администрации? И сопротивляться? И пробивать каждый день стену?
Вы знаете, когда какая-нибудь женщина, которая интересовалась тем, как раздобыть или сбыть наркотики, вдруг, после нескольких недель, проведенных с тобой в заключении, говорит: «Ты знаешь, я хочу знать свои права, Я хочу, чтобы те люди, на куртках которых написано слово «закон», действовали в соответствии с законом. Я хочу читать кодексы, писать жалобы, я хочу быть услышанной. Когда ты слышишь эти слова от человека, не имеющего никакого отношения к политике, это восхитительное ощущение. Это непередаваемое ощущение того, что ты заронил зерно в чью-то душу, которое возможно вырастет, нужно просто помочь ему. Мне кажется, что гражданское общество создается именно так. Оно создается из человеческого неравнодушия. Когда человеку сначала становится не все равно, что происходит с ним, потом ему становится не все равно, что происходит с его соседом, другом, а потом, что происходит с его ближайшим коллективом. Большинство людей, которые живут в нашей стране, которые живут не в столице, не в больших городах, а в провинции, они так аморфны, потому что не чувствуют причастности к жизни в стране. Они вообще не понимают: они в России живут или в другом месте. Они не понимают, что эта страна - целый, единый организм. Они живут по принципу: «моя хата с краю». И этим принципом гордятся. Когда они наконец решают выйти из этой условной «хаты» - этот момент особенно ценен.
Поддержка с воли
Знали ли вы, что в России и на Западе вас поддерживает очень много людей? Что было важно: письма в колонию, открытые письма и обращения в вашу защиту, приезды журналистов и друзей на судебные заседания? Что самое важное?
Все это самое важное. Без этой поддержки, наверное, весь этот срок был бы совсем другим. То есть, благодаря поддержке с воли я оставалась свободной. Я знала, что одной ногой я всегда стою там, на воле. Очень важно писать тем, кто находится по ту сторону.
Жалели ли вы когда-нибудь о том, что было сделано? Об акции в Храме Христа Спасителя?
Я не склонна о чем-то жалеть. Я часто думаю о том, что делать дальше. Я предпочитаю думать о будущем, а не рассуждать о чем-то в сослагательном наклонении.
Как теперь, после освобождения, изменится ваша жизнь?
После того, что я увидела и почувствовала на себе, мне кажется, невозможно изменить себе. Это будет моя нравственная смерть, если я вдруг развернусь в другую сторону и забуду все, что со мной было.
Большинство людей, которые живут в нашей стране, которые живут не в столице, не в больших городах, а в провинции, они так аморфны, потому что не чувствуют причастности к жизни в стране. Они вообще не понимают: они в России живут или в другом месте
Что вы хотите изменить в тюремной системе? Вы будете помогать конкретным людям?
В первую очередь, я должна помочь тем конкретным людям, которые остались в колонии, тем людям, которым я обещала эту помощь. Во-вторых, я думаю, что правозащитная деятельность, связанная с помощью людям в закрытых учреждениях, может носить самый различный характер. Мы можем привлекать какие-то медиа ресурсы, мы можем использовать акционистские приемы. Для меня эта наша будущая деятельность – как луч прожектора, который необходимо направить на ту систему, которая очень не любит гласности, не любит света, не приемлет любого внимания.
Как к вам относились тюремщики? Они вас понимали, они вас боялись, они вас ненавидели?
Они по-разному ко мне относились. Они - такие же живые люди, просто, в отличии от заключенных, у них форма другого цвета. Были среди сотрудников и те, кто шепотом, за закрытыми дверями, выражал мне свою поддержку.
Они понимали, что вы – невиновны?
Да. Они говорили об этом.
Мишель Фуко и Осип Мандельштам
Какие книги были самыми важными для вас в заключении?
Очень важная была книга – «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко. Я ее оставила девочкам в колонии. Книжка стихов Осипа Мандельштама, которая проехала со мной с самого начала, с того дня, как меня закрыли в ИВС на Петровке в Москве и до последнего дня в Нижнем Новгороде. Георгий Иванов – его книга сейчас со мной. Стихи важны потому, что к ним можно обращаться бесконечно, Новыми важными книгами для меня стали Фуко и Коннетти – «Масса и власть». Почему-то в одиночке Хемингуэй стал важен. Я его там перечитывала, и в камере он читается совсем по-другому.
Будет ли продолжаться проект Pussy Riot?
Pussy Riot не может закончиться, потому что это панк-группа. А панк – это стиль жизни. И занимаясь правозащитной деятельностью, мы все равно будем использовать те же методы. Вы думаете, правозащитная деятельность не может быть панк–роком? Поверьте мне, может.
Это будут правозащитники–панки?
Почему нет? Правозащитная деятельность внутри зоны – это круче панка. Потому что ощущения острее. Вы знаете, что это такое, когда вам нужно организовать встречу десяти осужденных с правозащитниками, а ворота зоны заблокированы, и вас окружают оперативники? Я считаю это панком.
Вы заставили сотрудников колонии открыть ворота и пустить правозащитников?
Это не так трудно. Это же законно. Мы просто требовали соблюсти закон. И ворота открыли. Я сказала, что, если не разблокируют ворота, то я начну кричать под окнами. И это сработало. Они не любят шума. Они вообще не любят гласности, избегают лучей света, направленных на ней. Поэтому, как только они замечают, что сейчас их неблаговидные действия могут придать гласности, у них сразу загорается маячок: «Опасность, опасность!»
Честность и бесстрашие
Вы понимаете, что группа Пусси Райт – одна из самых популярных музыкальных групп мира?
Честно говоря, нет. Что с этим делать? Наверное, не останавливаться.
Почему ваше дело так взволновало Запад? В чем ваша сила? В бесстрашии?
Я думаю, в честности.
Уже никто не помнит, что вы плясали в Храме Христа Спасителя. Вы просто стали символом нового поколения. Кажется, что вы ничего не боитесь. Это так?
Мы, действительно, ничего не боимся.
А те, кто вас охраняли, они ничего с вами не могли сделать, это так? Они сажали вас в карцер, а вы голодали, они подговаривали против вас заключенных, а вы все равно гнули свою линию. И когда руководство колонии в Березняках уже не могло больше вас терпеть, они перевели вас в другую колонию. Почему они вас так невзлюбили?
Я с ними судилась. А потом с ними судилась прокуратура, чего они совсем не ожидали, потому что это уже столкновение ведомств, чего обычно никогда не происходит. В-третьих, правозащитники из Совета по правам человека при президенте, которые приехали в колонию по моей просьбе, по возвращению в Москву написали отчет о событиях в Березниках. И этот отчет, скорее всего, попал в администрацию президента. Из-за этого, я думаю, начальство ИК-28 в Березниках получило по шапке от начальства. Поэтому-то они и вывезли меня тайно из колонии. Если бы этого не произошло, то ситуация с грубейшим нарушением трудовых прав в Березниках стала бы гораздо более известной, чем сейчас.
В чем основная причина вашего конфликта с руководством колонии ИК- 28 в Березниках?
Сотрудники колонии чувствуют себя абсолютной властью и, когда это их самоощущение кто-то подвергает сомнению, у них возникает некоторый коллапс. Типичный пример - это майор Куприянов, замначальника колонии ИК-14 в Мордовии, где сидела Надя. Это человек, который привык к абсолютной безнаказанности, он привык к тому, что кроме него ничего вообще не существует, что женщины – это такие зеленые марионетки, которых можно просто подергать. Они пойдут, сделают, что нужно. То же самое можно сказать в той или иной степени о представителях любой администрации в колонии. Эти люди не чувствуют личной ответственности, в большинстве своем, за судьбы людей. Это очень печально. Между тем, от них зависит очень многое. От них зависит, пойдет женщина совершать новое преступление или она не пойдет его совершать.
От них зависит, выйдет она на свободу, испытывая чувство злости и обиды, или она выйдет с желанием и возможностью жить как-то иначе. По сути, сотрудники системы и начальники колоний – это люди, непосредственно влияющие на судьбу человека.
Вы будете заниматься политикой?
Я думаю, правозащитная деятельность в России – это политика.
То есть?
Я намерена говорить и действовать в оппозиции к действующей власти.
Вы слышали, что объявил Ходорковский объявил: он будет заниматься правозащитной деятельностью. Почему правозащитная деятельность в России – это политика?
Потому что государство ставит всяческие палки в колеса, то есть, как минимум, не поощряет правозащитную деятельность и правозащитники вынуждены уповать на иностранные гранты, а получая деньги от иностранцев, они становятся иностранными агентами.
Сотрудники колонии чувствуют себя абсолютной властью, когда это их самоощущение кто-то подвергает сомнению, у них возникает некоторый коллапс
Вы не хотели бы баллотироваться в Мосгордуму?
Я скорее на эшафот пойду. В принципе, у меня нет ограничений: я – теперь не судимая. И это как раз та причина, по которой я не хотела выходить по амнистии. Я хочу добиться оправдательного приговора в рамках действующей судебной системы. Я считаю, что оправдательный приговор – это своеобразная точечная победа, которая может вдохновить всех тех, кто борется за восстановление справедливости.
Вы собираетесь писать книгу?
Книгу? Это дико сложный вопрос. Это самый сложный вопрос.
Почему?
Потому что для того, чтобы написать книгу, нужно чудо. Книга растет внутри.
А она растет?
Растет. Это трудно.
Что вы скажете сыну Филиппу, когда его наконец увидите?
Я скажу ему: «Привет!» Мне кажется, я найду, что ему сказать.
Надя Толоконникова: «Еще рано говорить о политической деятельности. Надо добиться каких-то результатов»
Наде Толоконниковой я позвонила по телефону в Красноярск. Долгого разговора не получилось. Но она успела сказать, что пока еще не определилась со своей ролью в политике и не знает, будет ли участвовать в выборах в Мосгордуму. Договорились, что встретимся в Москве и подробно все обсудим
Участница группы Pussy Riot Надежда Толоконникова с супругом Петром Верзиловым у здания больницы номер 1 ГУФСИН по Красноярскому краю 23 декабря 2013 года
Когда после вашей голодовки и лечения в мордовской больнице ЛИУ-21 вы снова оказались в ИК-14, замначальника которой, по вашим словам, угрожал вам убийством, все, кто следил за вашей судьбой, очень волновались. Что произошло в Мордовии?
Меня обманным путем этапировали из больницы снова в ИК-14, куда я категорически не хотела ехать. Меня вызвали на КПП и сказали, что я должна получить передачу. Заперли на некоторое время в каком-то помещении. А потом открыли дверь, и я увидела все свои сумки, собранные неизвестно кем. Я сказала, что хочу сама собрать сумки, если меня собираются куда-то перевозить из больницы. Когда я спросила, куда меня везут, мне ответили, что везут меня в ИК-13 (соседнюю колонию с ИК-14 в поселке Парца - The New Times) и делается это из-за соображений моей безопасности. Мне показали этапный лист, и там было написано: «ИК-13».
Но через полчаса меня привезли в ИК-14. Я сразу же объявила голодовку. Меня поместили в камеру ШИЗО, в так называемое «безопасное место». На следующий день ко мне пришел начальник ИК-14. На этот раз он вел себя совершенно иначе, чем раньше. Раньше он не был готов со мной беседовать и выказывал всякие негативные эмоции по отношению ко мне, а в тот раз его как будто подменили. Было понятно, что на него было оказано какое-то давление свыше (По информации The New Times, начальник этой колонии поменял место работы – он переведен в другой регион). Начальник говорил о том, что готов определить меня в любой отряд, куда я захочу, поставить меня на любое место работы, куда я захочу. Он просил меня, чтобы я прекратила голодовку. Я от этого отказалась.
Сказала, что меня совершенно не удовлетворяют эти его подачки. «Я продолжу голодовку», - говорила я, хотя понимала, что мне будет очень трудно выдержать вторую голодовку: состояние моего здоровья было не очень хорошим. Тогда же ко мне приезжала и адвокат Виолетта Волкова.
Правда ли, что вы передали адвокату Волковой в The New Times для публикации свое письмо, которое она почему-то отдала в «Новую газету»?
Да, я это письмо передала именно вам, в The New Times.
По этапам
Откуда начался ваш этап? Знали ли вы, куда вас везут?
На следующее утро мне сказали: «Собирайте вещи!», но опять же не сказали, куда я следую. Завели в этапное помещение, собрали все мои вещи и вывезли на пересыльный пункт в 18-ю колонию в Потьме. Оттуда я уже следовала к месту назначения: через Челябинск, Омск, Ачинск, Красноярск. Конечный пункт - Красноярская тюремная больница, из которой я освободилась вечером 23 декабря.
Была информация, что вас собираются этапировать в Чувашию. Говорили также, что вас по этапу сопровождает врач или медсестра. Это правда?
Врач? Никакого врача рядом со мной не было. Что касается Чувашии, мне никто никогда не говорил, что меня хотят туда направить. Мне говорили, что могут отвезти в ИК-13 в Мордовии. Я обращалась к различным чиновникам ФСИН с просьбой о личной безопасности. Я опасалась мести со стороны руководства администрации колонии в Мордовии. Я опасалась, что они могут мстить мне из-за того, что я рассказала об их колонии больше, чем они готовы были терпеть. На «столыпине» я приехала в СИЗО Челябинска, где провела пару дней, потом в СИЗО Омска – 8 дней. Затем было СИЗО Ачинска – несколько дней. И наконец – Красноярск.
Когда я в мордовской колонии ИК-14 объявляла голодовки, я тоже сидела в одиночке. Это было мое требование. Сотрудники оказывали на меня давление, мучая тех заключенных, которые были мне близки. Они специально ставили их в ужасные условия, поэтому мне жизненно важно было оказаться в одиночке
Как вы пережили этап?
Этап для меня был облегчением, потому что Мордовия – это то место, которого просто не должно быть на земле. Мне было ужасно жаль, что я уезжаю, а люди остаются там.
Как к вам относились на пересыльных тюрьмах, где вы были?
Я все время там, в пересыльных тюрьмах, была в одиночных камерах. В Челябинске и в Омске. Когда меня привезли в Ачинск, то поселили в камеру с одной девочкой. Мы вместе с ней справили мой день рожденья 7 ноября. Первоначально она не знала, кто я. Ей было интересно со мной разговаривать, потому что я была немного странной для этого места. Она поняла, что я – не такая, как все. Она мне потом сказала, что что-то во мне не так, в том смысле, что я много всего интересного рассказываю и много чего знаю. Мы с ней рисовали какие-то карты, она расспрашивала меня про Сталина. Я читала ей маленькие лекции на разные темы: обо всем, что ее интересовало. И так мы с ней провели время в Ачинске.
Я впервые после долгого одиночного заключения встретилась с человеком. Потому что, когда я в мордовской колонии ИК-14 объявляла голодовки, я тоже сидела в одиночке. Это было мое требование. Сотрудники оказывали на меня давление, мучая тех заключенных, которые были мне близки. Они специально ставили их в ужасные условия, поэтому мне жизненно важно было оказаться в одиночке.
Тюрьма за забором
А правда, что ваша бабушка живет рядом с тюремной больницей в Красноярске?
Да, окна дома бабушки выходят на тюрьму и очень часто, когда я еще жила в Красноярске, мы ходили с ней в магазин, и проходили мимо тюрьмы. Мне было ужасно интересно, что же находится за этим забором. Я считала, что заключенные гуляют прямо за забором, и мне очень хотелось заглянуть туда. Мечты сбываются. Я увидела эту тюремную больницу изнутри.
Почему Путин вас амнистировал?
Мне очень понравилась Машина реакция. Когда я услышала ее ответ на подобный вопрос, я поняла, что я с ней солидарна. Эта амнистия – не для нас. Она нам не нужна. Она нужна другим людям, которых она сейчас не коснулась. Это, например, фигуранты «Болотного дела», которые так и остались за решеткой. Очень важно, чтобы амнистия коснулась их.
Солидарность за решеткой
Какое событие этих полутора лет заключения, для вас наиболее значимо?
Для меня самым важным было то, что я в колонии встретила настоящих людей. Когда я оказалась в невероятно сложной ситуации в Мордовии, там рядом со мной оказались люди, которые были готовы говорить правду и подтверждать мои слова. Они были готовы идти на все, что угодно, лишь бы меня поддержать. Они были готовы идти даже на голодовку. Но поскольку до серьезного насилия в отношении меня дело не дошло, то им и не пришлось голодать. Но они говорили, что готовы. Эти женщины проявили реальную преданность по отношению ко мне, за что поплатились несколькими наказаниями в ШИЗО. Теперь мы будем обжаловать взыскания, которые были наложены на этих женщин, которые героически меня поддержали. Для меня это очень важная история.
Что вам помогало выжить в заключении? Письма с воли? Встречи с друзьями, с семьей? Что давало силы сопротивляться?
Самое главное – знать, что даже, если ты находишься в заключении, то жизнь на этом не кончается. Ты должна оставаться верной собственным принципам, даже если ты находишься в условиях несвободы. И, как ни парадоксально, сопротивление и отчаянные попытки изменить систему, находясь внутри нее, давали мне силы жить. Все это помогало мне верить, что жизнь в условиях несвободы не является пустой тратой времени. Она имеет смысл. И все не зря.
Маша сказала, что вы вместе с ней будете заниматься правозащитой? Что это значит?
Мы будем реформировать гулаговскую систему через конкретные случаи, помогать конкретным людям. Мы сами оказались в этой системе, мы поняли, как она работает, как можно ей сопротивляться. Мы увидели, что, не выдержав нашего давления, сотрудники колонии идут на уступки, и эти уступки заключаются в том, что они начинают соблюдать закон.
И у меня, и у Маши есть некоторое количество людей, которые еще остались в колониях, которые так же, как и мы готовы идти на протест. Они готовы писать жалобы, они готовы судиться. И мы хотим заставить тюремную систему работать лучше. Мы хотели бы помощи со стороны других людей, которые уже давно занимаются этой деятельностью. Мы хотим работать вместе с другими правозащитниками, уже работающими в этой сфере. Мы понимаем, что сами по себе мы можем мало, но вместе мы действительно сила. И мы готовы вложить весь свой опыт, все свои знания и свое желание, чтобы бороться с этой системой.
Будете ли вы продолжать участвовать в группе Pussy Riot или вы полностью посвятите себя правозащитной деятельности?
Pussy Riot – анонимная группа и поэтому, когда мы выступаем с открытыми лицами, Pussy Riot не может быть каким-то образом связана с нами. Она существует независимо от нас, и мы с ней никак не связаны. Даже если мы будем с ней когда-то связаны, то это никак не будет оглашено и никто не будет знать, что мы принимаем участие в этой группе.
Будете ли вы заниматься политикой? Например, избираться в Мосгордуму?
Мне кажется, еще рано говорить о политике. Мне хотелось бы добиться каких-то результатов. Я не очень люблю пустые речи.
Что вы скажете дочке Гере, когда вернетесь в Москву? Что вы расскажете ей, где вы были?
Гера бывала у меня на свидании в СИЗО и в колонии. Она знала о том, как я отношусь к Путину, еще до того, как я оказалась в тюрьме. Я рассказывала ей о грядущих выборах, так что она была в курсе моей жизни еще до моего ареста. Я думаю, что когда мы встретимся, все у нас будет замечательно.
