Суд как миссия. Художественная

17 августа исполняется год со дня приговора — «двушечки», как выразился президент, — по делу Pussy Riot. Мария Алехина и Надежда Толоконникова по-прежнему в колонии, Екатерина Самуцевич — на свободе. За что боролись и чего добились солистки знаменитой панк-группы — анализировал The New Times

Акция Pussy Riot на Лобном месте на Красной площади. 20 января 2012 г.

За последний год сиделицы из Pussy Riot изменили наше восприятие суда. Это не было спланированной акцией: ни Надежда Толоконникова, ни Мария Алехина не собирались так долго и тесно общаться с российским правосудием. И тем не менее их выступления в суде являют собой отличный пример серийного акционизма, то есть именно того вида искусства, которым занимается панк-группа Pussy Riot. Из этих выступлений можно было бы сделать отличный клип.

No pasaran

Начинался бы он так. 20 июня 2012 года. Надежда Толоконникова в клетке Таганского суда, одетая в голубую футболку со словами NO PASARAN, поднимает вверх руки в наручниках и потрясает ими, смеясь перед камерами: «В России каждый может ходить в наручниках!» В этот день три участницы Pussy Riot по очереди объявили голодовку протеста против ограничения срока ознакомления с делом. Для каждой их них это была вторая голодовка: первый раз Толоконникова и Алехина голодали десять дней в знак протеста против ареста и прекратили голодовку, когда Мосгорсуд отказал в жалобе на арест — они тогда честно признались, что еще десять дней до следующего заседания не выдержали бы.

Екатерина Самуцевич голодала позже, в мае, без конкретной цели — скорее оттого, что ее игнорировал собственный адвокат и гнобили в камере, а голодовка позволяла и отдохнуть от сокамерниц (обычно голодающих переводят в одиночку), и привлечь к себе внимание адвокатов. Вторую голодовку Толоконникова и Алехина держали почти три недели, а Самуцевич и того больше, но продления срока для ознакомления с делом они таким образом не добились.

Мария Алехина: искусство голодовки

С тех пор Мария Алехина овладела искусством победной голодовки. В мае 2013-го, во время суда по ее ходатайству об условно-досрочном освобождении, Алехина объявила голодовку с требованием отменить ряд жестких мер, введенных администрацией колонии: снять замки, не позволявшие заключенным выходить из отряда, начать вновь принимать передачи и т.п. После 11 дней голодовки, когда Алехина была уже госпитализирована в состоянии крайней слабости, администрация колонии неожиданно — по некоторым признакам, по звонку от начальства — приняла требования Алехиной, провела для нее экскурсию по колонии, чтобы продемонстрировать, что замки сняты, и даже организовала получение передачи в неурочное время в субботу. Алехина прекратила голодовку в новом статусе: не только главной правозащитницы в ИК-28 в Березниках (эта роль за ней уже утвердилась), но и, собственно, человеком, который устанавливает режим содержания в колонии. Человеком, перед которым прогнулась администрация.

В клипе мы увидели бы, как крошечная Алехина в тюремной форме идет по колонии с огромными папками бумаг — а она только так и ходит. А в этих папках документация нарушений режима (положенное количество квадратных метров на одну осужденную не соответствует норме; горячей воды в отрядах нет, например), и охраны труда (рабочий день превышает восемь часов; нормы безопасности не соблюдаются; деньги за работу не выплачиваются в полном объеме, например), и выдержки из релевантных нормативных актов. И мы бы увидели, как ее боятся, уважают и не любят сотрудники (которых она иначе как «персоналом» не называет) и как уважают и любят заключенные. Мы бы увидели крошечную 25-летнюю девушку Елену Ткаченко, недавно освободившуюся после пяти лет в ИК-28 за мошенничество и почти тут же приехавшую с передачей для Алехиной. «Я знаю многих людей, которые ей благодарны, — говорит Ткаченко. — Если бы не она, этих изменений не произошло бы. Эти изменения ощутимы». Главное, некоторым заключенным удалось благодаря Алехиной сократить рабочий день с двенадцати часов каторжного труда до законных восьми. В некоторых отрядах сделали ремонт, провели горячую воду. В одном отряде даже сократили количество коек до положенного.

Приговор

А дальше мы бы увидели, как участницы Pussy Riot произносили последнее слово в Хамовническом суде.

«Это процесс над всей государственной системой Российской Федерации, которой, к несчастью для нее самой, так нравится цитировать свою жестокость по отношению к человеку, равнодушие к его чести и достоинству», — говорила Надежда Толоконникова. «Сейчас весь мир видит, что заведенное против нас уголовное дело сфабриковано, — заявляла Екатерина Самуцевич. — Система не может скрыть репрессивный характер этого судебного процесса. Россия в очередной раз выглядит в глазах мирового сообщества не так, как пытается себе представить Владимир Путин в своих каждодневных международных встречах».

«Этот суд не просто злая гротескная маска, это — «лицо» разговора с человеком в нашей стране, — утверждала Мария Алехина. — На общественном уровне для разговора о проблеме часто нужна ситуация — импульс». И дальше рассказывает о своем личном опыте столкновения с системой на примере психиатрического стационара для несовершеннолетних.

По прошествии года понятно то, что не могло быть понятным тогда ни аудитории этих речей, ни, вероятнее всего, их авторам. Самуцевич подводила итоги: ее конфронтация с судебной системой, во всяком случае публичная ее фаза, подходила к концу. Толоконникова, отталкиваясь от произошедшего с ней и другими членами группы, ставила диагноз обществу, в котором такой суд принимает такие решения. А Алехина, наоборот, шла от общего к частному, фокусируя внимание на одной конкретной тоталитарной подсистеме. Из своего опыта активиста она могла бы выбрать много других примеров именно столкновения с системой, но она выбрала психиатрический интернат — возможно, потому, что из ее опыта на свободе именно этот лучше всего подготовил ее к жизни в заключении.

Припев этого клипа был бы такой: «Похоже, в этом суде нарушается мое право на защиту». В любом российском суде нарушается право подсудимого на защиту. Выработанная Алехиной тактика: подвести суд и — главное — всех свидетелей происходящего к тому моменту, когда нарушение становится очевидным и вопиющим. Обычно это происходит в тот момент, когда судья теряет уже не только чувство превосходства над подсудимой, но и самообладание. В последний раз, в июле, когда Пермский краевой суд рассматривал жалобу Алехиной на отказ в УДО, судья потерял самообладание, когда она в очередной раз потребовала прервать заседание, чтобы посовещаться с адвокатом. Поскольку Алехина участвовала в заседании по видеосвязи, технически это требовало, чтобы судья объявил перерыв, а Алехину отключили от зала суда, переключили на кабинет, куда могла пойти для совещания ее защитница Ирина Хрунова, а потом всё и все вернулись на свои места. И вот Алехина сказала, что наступил такой момент в процессе, когда ей следует обсудить дальнейший его ход с адвокатом.

«А до этого что вы с адвокатом обсуждали? — возмутился судья в красивой черной мантии, и его лицо исказилось раздражением. — Если это не секрет, конечно. Вы не обсуждали, как себя вести на процессе?»

Когда на Алехину нападают, она немедленно обретает хладнокровие. «Пожалуй, суд ограничивает мое право на защиту», — заметила она.

Посовещавшись с Хруновой, Алехина объявила, что отказывается участвовать в заседании, в котором нарушается ее право на защиту. Она уже так делала в мае, в тот раз она и своим защитникам запретила дальше участвовать, ввергнув судью в истерику. А в клипе будет повторяться эта последовательность кадров, когда Алехина формально и буквально поворачивается спиной к суду: нам виден экран для видеосвязи, на нем — решетка, за решеткой — силуэт Алехиной с распущенными длинными волосами. Спиной к суду.

Надежда Толоконникова: трибун

После припева мы бы увидели судебное заседание в Зубовой Поляне в Мордовии в апреле 2013 года. Надежда Толоконникова подает ходатайство об УДО. В зале столпотворение: камеры, журналисты, группа поддержки. И у адвоката Хруновой происходит что-то, внешне сперва напоминающее нервный срыв. Она кричит, кричит вслед удаляющейся судье, а судья чуть ли не бегом выходит из зала. Судья только что объявила, что удаляется для совещания, то есть объявила заседание практически законченным: через несколько минут она вернется с решением. А у Толоконниковой была подготовлена речь, и все камеры, и вся группа поддержки, и сами адвокаты ждали ее. «За пятнадцать лет адвокатской практики со мной такого никогда не было!» — кричит Хрунова. С Толоконниковой такого больше не произойдет.

Толоконникова поворачивается лицом, но не к суду, так как суду ей сказать нечего, а к обществу. Она приходит в суд с готовыми речами — во множественном числе, потому что кроме главной речи, которую она произносит при первой же возможности, не дожидаясь последнего слова, которого может и не быть, у нее есть еще речи второстепенные и запасные, на все случаи судебного заседания.

«Мне бы хотелось поговорить о таком понятии, как исправление, — начала Толоконникова во время июльского заседания в Верховном суде Мордовии в Саранске, где шло слушание апелляции на отказ в УДО. — Я признаю, что с этой властью, с этой эстетикой, с этой идеологией у меня безумное количество стилистических разногласий. Поэтому с точки зрения государственного учреждения, представляющего эстетику власти, мое исправление может казаться неочевидным». Неочевидной, надо полагать, для большей части аудитории была цитата из Андрея Синявского, говорившего,что у него с советской властью «стилистические разногласия». И тем более — какое отношение эстетика власти имеет к уголовному наказанию. Но Толоконникова обращалась не к суду, а к обществу.

«Чему нас могут научить государственные органы? Как меня может воспитать колония, а вас — канал, скажем, Россия 1? Иосиф Бродский в нобелевской лекции сказал: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и несчастливее». Мы вновь в России оказались в таких обстоятельствах, что сопротивление, и не в последнюю очередь сопротивление эстетическое, оказывается нашим единственным нравственным выбором и гражданским долгом».

Эстетика режима

Дальше Надежда Толоконникова прочитала пятиминутную лекцию об истоках эстетики путинского режима (царско-имперская эстетика плюс «дурно понятая эстетика соцреализма») и о том, как эта эстетика выражается в работе исправительных учреждений. На первом слушании об УДО представители колонии указывали на ряд признаков, свидетельствующих, что Толоконникова не встала на путь исправления: в конкурсе самодеятельной песни не участвует, в конкурсе «Мисс Очарование» — тоже, а значит, не занимает активной жизненной позиции. «А я утверждаю, что моя принципиальная и тщательно продуманная жизненная позиция — феминистская, антипатриархальная, эстетически нонконформная — и проявляется в бойкоте «Мисс Очарование». Моя позиция — и только моя, а не охранительная позиция лагерного начальства — в изучении моих книг и журналов, время на чтение которых я с силой отбираю у колонистского отупляющего распорядка дня (…) Я требую называть вещи своими именами. Да, я не прошла колонистский тест на лояльность охранительной системе ценностей, но в активной жизненной позиции мне отказывать просто смешно. Не менее смешны вменяемые мне так называемые взыскания». Взыскания Толоконникова получала за: сокрытие записок о жизни в СИЗО; отказ от прогулки в СИЗО (она предпочла готовиться к судебному заседанию); то, что она не поздоровалась с одним из сотрудников лагерной больницы, когда была госпитализирована; и наконец, за нахождение в клубе колонии без ведома администрации — а она пришла выбирать песню для участия в конкурсе самодеятельности, как раз после полученных в ходе судебного заседания замечаний. Иными словами, все претензии колонии к Толоконниковой носят характер эстетический. Как, впрочем, и претензии к Марии Алехиной, получившей последнее замечание за то, что работала за швейной машинкой без косынки.

«А я вас и призываю смотреть шире», — ответила Толоконникова и невозмутимо продолжила читать речь: «Я пришла сюда, в этот суд, чтобы еще раз высветить абсурдность нефтегазового сырьевого правосудия, обрекающего людей на бессмысленное лагерное прозябание...»     

«А я вас и призываю смотреть шире», — ответила Толоконникова и невозмутимо продолжила читать речь, которая заканчивалась словами: «Я знаю, что в России, которая ходит под Путиным, мне никогда не получить досрочного освобождения. Но я пришла сюда, в этот суд, чтобы еще раз высветить абсурдность нефтегазового сырьевого правосудия, обрекающего людей на бессмысленное лагерное прозябание, ссылаясь на записи и платочки».

Прокурор, адвокат и судья быстро перекинулись несколькими репликами. Между ними, казалось, было полное взаимопонимание: судья демонстрировал знание материалов дела, в ходатайствах о приобщении документов не отказывал, и спорить им было особенно не о чем. Поэтому вскоре подошло время Толоконниковой выступать еще раз.

«Я горжусь всеми, кто готов, жертвуя собой, отстаивать свои принципы. Лишь так происходят большие политические, ценностные, эстетические перемены. Я горжусь теми, кто пожертвовал своим комфортом и 18 июля вышел на улицы, чтобы утвердить свои права и защитить свое человеческое достоинство. Я знаю, что наша символическая власть, растущая из убежденности и смелости, конвертируется в нечто большее. И тогда у Путина и его прихлебателей больше не станет власти государственной… Я буду рада, если мне дадут выйти по звонку, а не как с Ходорковским, «догонят», как говорят в колонии… Слово «исправление» встает в ряд слов-перевертышей, характерных для тоталитарного строя, где свободой называется рабство».

В клипе в этом месте был бы припев: «Похоже, в этом суде нарушается мое право на защиту». И вновь кадры Алехиной, поворачивающейся спиной к суду.

Диссидентская коллизия

По сути, Надежда Толоконникова и Мария Алехина разрешили давний спор советских диссидентов: стоит ли обращаться к суду как к суду? Владимир Буковский в своей речи в советском суде подробно анализировал недостатки дела и самого судебного разбирательства, цитировал Конституцию и сравнивал советскую практику с испанской. Судья тогда перебил Буковского и сделал ему замечание за неправомерное сравнение «фашистского правительства Испании и Советского государства». «А я возражаю против нарушения вами моего права на защиту», — ответил Буковский и продолжил подробно разбирать обвинение против него.

Противоположный подход спустя несколько лет продемонстрировал Натан Щаранский, который в суде демонстративно повернулся к собственному брату и вместо последнего слова подсудимого надиктовал ему страстную речь о диссидентском движении, движении за право евреев на эмиграцию и самой эмиграции. И закончил ее так: «Суду же, которому предстоит лишь зачитать давно готовый приговор, мне нечего сказать».

Выполняя свою художественную миссию, они одновременно ставят диагноз и показывают возможный выход. Как это часто бывает с художественными акциями, доходит не до всех и не сразу     

Участницы Pussy Riot разрешили старый диссидентский спор с одинаковой артистичностью. Алехина говорит с судом, в отличие от Буковского, не для того, чтобы доказать свою правоту — ее правота в доказательстве не нуждается, а для того, чтобы каждый раз наглядно демонстрировать состояние, то есть несостоятельность этого суда. Толоконникова считает постулат о несостоятельности суда доказанным — возможно, именно потому, что его уже неоднократно доказала Алехина, — и обращается к публике поверх голов судей. И то и другое — перформанс. Причем, кажется, имеет смысл рассматривать поведение Алехиной и Толоконниковой в суде как совместный перформанс.

Отработанное за год поведение Pussy Riot в суде разительно отличается от поведения в суде других российских политзаключенных, включая самых опытных и знаменитых. Выполняя свою художественную миссию, они одновременно ставят диагноз и показывают возможный выход. Как это часто бывает с художественными акциями, доходит не до всех и не сразу. Но дойдет.

фотографии: Павел Лисицын/РИА Новости, Андрей Стенин/РИА Новости, Thomas Peter/REUTERS , из личного архива, Denis Sinyakov/REUTERS