Юлия Иоффе. Фото: grabien.com
Евгения Альбац*: Мой первый вопрос к тебе: почему так мало ученых и журналистов обращаются к этой теме — жизни женщин в России? Я бы вспомнила Шейлу Фицпатрик и ее книгу «Повседневный сталинизм», Генри Смита — «Русские», бывшую главу московского бюро CNN Джилл Догерти с ее последней книгой — мемуарами о студенческой жизни в Ленинграде в конце 1960‑х. И вот теперь твоя книга «Родина: феминистская история современной России, от революции до автократии». Почему к этой теме был такой малый интерес?
Юлия Иоффе: Я думаю, короткий ответ таков: посмотрите, кто доминирует в академических кругах и журналистике. Это мужчины, и мужчины пишут о других мужчинах, мужчины — это люди у власти. Поэтому, когда вы пишете о власти, вы как правило пишете о мужчинах. У меня были моменты глубокого разочарования, когда я занималась исследованием и писала эту книгу — не знаю, просачивается ли иногда мой гнев на страницы. Особенно когда я пыталась писать о жертвах Берии и обзванивала видных историков.
Евгения Альбац: Напомним, Берия был главой НКВД при Сталине, затем он отвечал за советский атомный проект.
Юлия Иоффе: Он также курировал ГУЛАГ. Это был ужасный, страшный человек, который в том числе использовал свой контроль над огромной репрессивной машиной, чтобы буквально хватать девушек на улице или актрис с киноэкранов, насиловал их и заставлял молчать об этом. Большинство мужчин-историков этого периода отмахивались от меня и говорили — мы не знаем, было ли это системно. Мы не знаем, есть ли доказательства. Мы не знаем, можем ли мы доверять этим показаниям (я взяла некоторые показания из секретного дела Берии, когда он был арестован после смерти Сталина в 1953 году и казнен). Но потом я подумала: Роберт Конквест в своей книге о Большом терроре цитирует показания из этих дел с необходимыми оговорками, что многие показания были получены под пытками. Он не принимает их за чистую монету, но он использует их как исторический источник. И я не понимала, почему я не могу сделать то же самое с рассказами женщин, которые давали показания против Берии в этом деле. Для меня это был самый очевидный случай, когда мужчины-историки игнорировали это, потому что это было о женщинах, это было об изнасиловании, это было о сексе. То есть это было что-то грязное, скандальное, бульварное и поэтому несерьезное.
И я осознала, до какой степени я сама попала в эту ловушку как журналист, делая репортажи о Москве, о России. Вы хотите, чтобы вас воспринимали всерьез. И тогда вас тянет к темам, которые вы считаете серьезными и все вокруг вас считают серьезными. Это — высокая политика, армия, экономика, цифры, оружие. А социальные темы — это нечто «мягкое» и несерьезное. Женщины, хотя они и составляют половину населения, не представлены на высших уровнях власти, и эта тема воспринимается как второсортная.
Парадоксы эмансипации
Евгения Альбац: В предисловии к своей книге ты пишешь, что вскоре после революции, буквально через пару лет, советские женщины получили свободы и права, за которые их западным современницам пришлось бороться, в большинстве случаев, еще несколько десятилетий. Советские женщины получили право голоса раньше, чем их западные сверстницы. У них было право на развод и алименты, оплачиваемый декретный отпуск и бесплатное высшее образование, в том числе в науках, в 1918 году. К 1920 году у них было право на аборт, предоставлявшийся государством бесплатно.
А когда я это читала, я вспоминала, что у моих родителей были проблемы в 1951 году, потому что моя старшая сестра родилась вне брака. И это при том, что им обоим было уже немного за тридцать. Они оба прошли Великую Отечественную войну. Папа был разведчиком, который работал на оккупированной нацистами территории Украины, хотя он был евреем. А мама была актрисой во фронтовом театре. Но суть в том, что не «позволялось» иметь ребенка вне брака. Это было предосудительно.
Юлия Иоффе: Именно потому я и изложила во введении то, что меня потрясло своей революционностью. И это до сих пор поразительно, что в 1918, 1920 годах одна из крупнейших стран мира предоставила женщинам права, за которые мы до сих пор боремся в США. Которых у нас до сих пор нет. И некоторые из которых были отняты.
Реформы из революционных превратились в либо неактуальные, либо обременительные для тех самых женщин, которых они должны были эмансипировать
Тем не менее реализация этих прав и свобод в обстоятельствах, когда мужчины «наверху», очень быстро привела к тому, что реформы из революционных превратились в либо неактуальные, либо обременительные для тех самых женщин, которых они должны были эмансипировать. Одной из реформ, которую большевики ввели в 1918 году, была отмена клейма для детей, рожденных вне брака, как «незаконнорожденных». Теоретически можно было получать алименты от мужчины, которого ты считала отцом своего ребенка, даже если вы не были женаты. Думаю, в некоторых штатах США это возможно, но в России в 1918 году это было революционно. А к тому времени, когда ваши родители поженились, около 50 миллионов советских людей были убиты между 1940 и 1945 годами, и надо было восполнить потери. И вот лихорадка рождаемости охватила страну (эхо которой мы слышим у Путина по сей день, все эти разговоры о демографическом кризисе). Тогда провели ряд реформ, призванных спровоцировать бэби-бум в Советском Союзе. Значительно усложнили процедуру развода. Начали облагать налогом людей, у которых не было детей или было мало детей. Ввели понятие матери-одиночки, которой государство должно было заменить мужа, видимо, а ребенку отца. Все для того, чтобы заставить женщин рожать больше детей. Я не знала, что наказывали за рождение детей вне брака, когда пытались заставить людей рожать больше.
Евгения Альбац: Я могу больше сказать. Секс до брака не поощрялся. В мое время, когда я росла, партнеров не пускали ни в какие гостиницы или общежития. Первые уроки любви проходили на подоконниках в подъездах домов. Студенты в университете не могли посещать комнаты друг друга в общежитии. Многие ранние браки были вызваны тем, что не было иной возможности встречаться, кроме как узаконив отношения. Соответственно потом многие разводились.
Юлия Иоффе: Откат от революционных свобод начался почти сразу. Началось с Коллонтай и ее работ. Я не знала о ней, когда начинала писать эту книгу. Александра Коллонтай была из дворян. Социалистка, меньшевичка. Перешла на сторону Ленина в апреле 1917 года и голосовала вместе с ним в Центральном Комитете за захват власти в октябре 1917 года, за что он сделал ее народным комиссаром государственного призрения. Она была одним из немногих марксистских теоретиков, кто подробно описал, как социализм должен был эмансипировать женщин. Потому что мужчины, включая Карла Маркса и других, просто говорили, что социализм освободит всех, и поэтому он освободит женщин. А Коллонтай писала очень конкретно о специфических потребностях женщин и шагах, которые необходимо предпринять для их эмансипации. Она писала о любви, о сексе, о женском удовольствии в таком радикальном ключе, что с ней связывают «теорию стакана воды». Но «теория стакана воды» — это извращение того, что она на самом деле написала. Она считала работу определяющим аспектом жизни, тем, что давало жизни смысл и цель. А любовь она рассматривала как отдохновение от работы. И она писала, что женщина может пить из чаши любви, пока не почувствует насыщения. Тогда она может сказать: «Это было мило» — и вернуться к работе, которая придавала ее жизни смысл. Это мог быть секс на одну ночь. Это могли быть отношения на год. Но суть была не в этом. Когда она писала это в 1913 году, суть была не в том, что все должно заканчиваться браком, или что секс — это, как было в XIX веке и в начале XX века в России и на большей части Запада, прерогатива либо брака, либо проституции, и она пыталась освободить его от этих рамок. Конечно, она и жила так: она бросила мужа и ребенка, чтобы уехать строить социализм на Запад. Потом вышла замуж за человека намного моложе себя. У нее было много любовников, мужчины в партии большевиков и в Политбюро постоянно сплетничали и, по сути, стыдили ее. В конце концов ее сделали послом в Норвегии, потом в Швеции. Это было не почетным назначением, а способом убрать ее из страны и из политических дебатов, потому что она несколько раз противостояла Ленину, когда он консолидировал контроль над партией.
Большевики очень быстро перевернули это с ног на голову и сказали: «О, это просто поощряло распущенность» и «эта попытка отвязать секс от брака очень вредна». И придумали теорию, что у человека есть только конечное количество энергии. И любое время, которое человек тратит на секс, — это трата энергии, которую можно было бы направить на революцию и построение социализма. Некий Арон Залкинд написал «12 заповедей» секса, именно этому потом учили советскую молодежь. Нужно хранить себя для брака, секс до брака неприемлем, чем больше у тебя партнеров, тем хуже для твоего здоровья, слишком много партнеров — тоже вредно для здоровья, подрывает твой революционный порыв. Все эти очень реакционные, консервативные, сексофобские взгляды он затем кодифицировал и они были переданы вашему поколению в Советском Союзе.
«Женские» профессии
Евгения Альбац: Когда я читала твою книгу, я думала о том, что советское общество было крайне аморальным. Я серьезно говорю, оно было крайне аморальным. Было хорошо известно и задокументировано в разных книгах, что происходили оргии в бюрократических кабинетах и кабинетах самого высокого партийного начальства. И в то же время все было запрещено. И был кодекс строителя коммунизма.
Ты пишешь о своей семье, о том, что твоя мать, твоя бабушка и прабабушка, все были врачами. У них были карьеры, которые были почти невозможны для женщин на Западе. Это правда. Но в то же время их жизнь была чрезвычайно тяжелой.
Революция сначала дала обещания женщинам, а затем предала их. На женщин были возложены обязательства, но они не получили привилегий, не получили поддержки, необходимой им, чтобы быть полностью эмансипированными членами общества
Юлия Иоффе: Да. О чем, собственно, и написана книга. О том, как обещания, данные женщинам революцией, очень быстро превратились не просто в предательство этих обещаний, а в эксплуатацию женщин. В частности, в медицине. К тому времени, когда моя мать стала врачом в позднесоветский период, 70% врачей в Советском Союзе были женщины. Кстати, почему? Американцы говорят: «Ух ты, это невероятно как прогрессивно». Я отвечаю: нет, женщины были сконцентрированы в специальностях первичной медико-санитарной помощи. Семейная медицина, гинекология, педиатрия — тяжелые виды, где много работы, много стресса и очень мало платят. Эти профессии считались феминизированными, поэтому менее престижными. Им мало платили, эти женщины работали на износ. Мужчины были хирургами, исследователями, главврачами больниц. Женщины, как и в любой другой области в Советском Союзе, были ломовыми лошадьми.
К тому же медицина в США — это не медицина в Советском Союзе. В Советском Союзе в медицине были скудные ресурсы, аборты были «выскабливанием» и проводились без анестезии. Потому что зачем давать анестезию женщинам? Если у нас нехватка анестезиологов и препаратов, зачем тратить их на женщин, которые могут вытерпеть сильную боль в любом случае, потому что это просто наша природа.
Мой отец вспоминает, как один американец, его знакомый, когда узнал, что моя мать была врачом, а отец — компьютерным программистом, сказал: «Ого, вы, должно быть, были очень обеспеченными». Отец сказал: «Нет. Наши зарплаты вместе были меньше, чем у водителя автобуса».
Книга моя о том, как революция сначала дала обещания женщинам, а затем предала их. На женщин были возложены обязательства, но они не получили привилегий, не получили поддержки, необходимой им, чтобы быть полностью эмансипированными членами общества. Их жизнь была тяжелой, и книга повествует об этом.
Евгения Альбац: Ты пишешь о том, у женщин было две работы. Одна на рабочем месте, другая дома.
Юлия Иоффе: В среднем, согласно статистике тех времен, средняя советская женщина тратила семь часов в день на домашнюю работу. Это еще и потому, что не было бытовой техники или ресурсов, которые были у ее западных современниц. Не было достаточно пылесосов, не было холодильников во многих случаях. Не было стиральной машины. Женщины на коммунальных кухнях стирали белье, кипятя в кастрюле на плите, где другие делали то же самое.
Евгения Альбац: Я кипятила пеленки для моей дочери, пока ей, наверное, не исполнилось два года, потому что подгузников не было.
Юлия Иоффе: Женщины также были единственными, кто отвечал за воспитание детей. И это после полного рабочего дня, а затем стояния в очередях в продуктовых магазинах. Одежду, обувь надо было «доставать». Как я пишу в книге, у женщины могла быть ученая степень, но она проводила вечер, штопая носки своему мужу и детям после того, как все уснули.
Евгения Альбац: Существует много заблуждений о жизни в Советском Союзе. Мол, были плохие лидеры, но система была великолепна. Нет! Социализм был извращенной системой, чрезвычайно унизительной для женщин. Даже нормального нижнего белья не производили. Не было средств гигиены. Не было нормальной контрацепции. У советских противозачаточных таблеток было столько побочных эффектов, что советские врачи говорили: «Мы не будем это прописывать».
Юлия Иоффе: «Права женщин — это права человека», как говорила Хилари Клинтон. Но я не думаю, что Советский Союз сильно верил в права человека, в чье-либо достоинство, особенно женское. Идея заключалась в том, что женщины — это вьючные животные, они выносливые, стойкие, сильные. Они могут все. И поэтому их можно заставлять делать все. В то время как мужчины — это какие-то хрупкие бабочки-однодневки. Исчезающий вид, и мы должны о них заботиться. Что меня больше всего возмущало, когда я писала эту книгу — это идея (сейчас мы видим это в США тоже), что мы сделали достаточно для женщин, но посмотрите, какие несчастные мужчины. Такие одинокие, такие грустные. Поскольку женщины сильнее и выносливее, они разберутся. Они всегда справляются. Но давайте беспокоиться о мужчинах. Вот почему одна из немногих глав в моей книге, которая о мужчинах, называется «Слабый пол», потому что именно так общество их рассматривает в России.
Бэби-бум
Евгения Альбац: Ты много пишешь о послевоенной политике в отношении женщин и семьи.
Юлия Иоффе: Страна потеряла 27 миллионов на войне, и можно было ожидать, что нация остро нуждалась в детях. Так что Хрущев, которому Сталин поручил заняться этой проблемой, принялся организовывать бэби-бум. И он разработал эти меры в 1944 году, их заимствовали, например, у нацистской Германии, в частности концепцию медалей для женщин, у которых было много детей. Он ввел, по сути, идею «материнского капитала» — платить женщинам за рождение детей. Они ввели налог на бездетность. Они признали, что женщина может иметь детей вне брака и быть защищенной правовой и социальной категорией, потому что большинство из 27 миллионов человек, убитых на войне, были мужчинами. И было много историй, как анекдотических, так и драматических, о том, как один мужчина возвращался в деревню, и его жена «передавала» его всем другим женщинам, чтобы у них могли быть дети. Государство, по сути, стимулировало мужчин оставаться женатыми, но оплодотворять множество других женщин, которые не были их женами, освобождая от последствий. Так что незамужние женщины не могли вписать их имена в свидетельство о рождении и не могли просить у него алименты.
Все это бремя, по сути, перекладывалось на государство, которое говорило: заводите детей любыми правдами и неправдами. Эти меры были успешными. Бэби-бум произошел, но треть детей была рождена вне брака. Появилось целое поколение советских людей, у которых не было отцов. И это в большой мере сформировало гендерное сознание человека в Советском Союзе, в России. Но это также было связано с тем, что продолжительность жизни мужчин была намного ниже, чем продолжительность жизни женщин. Было 35 миллионов алкоголиков в Советском Союзе. Они, по сути, не присутствовали в семьях, потому что они пили. Но в культурном, социальном плане мужчин также не поощряли присутствовать в семье, потому что работа по дому была женской работой, воспитание детей было женской работой, а мужская работа была ходить на службу.
Но какой работой ты можешь заниматься в тоталитарном обществе, чтобы она приносила смысл и достоинство? Особенно если нет действительно значимого карьерного пути или самореализации. Мужчины маргинализовались политически и социально. И, учитывая травмы войны, многие из них пристрастились к выпивке, они просто превратились в этих увядающих, исчезающих, хрупких существ. Михаил Денисенко, демограф Высшей школы экономики в Москве, сказал, что после войны не было антидепрессантов, не было понятия посттравматического синдрома. Но была водка, был алкоголь. И многие из этих мужчин, вернувшихся с фронта, пили во дворах с молодыми парнями, у которых не было отцов. Так они приучили молодое поколение к бутылке.
Притяжение России
Евгения Альбац: Ты уехала из России с родителями в 1991 году. Тебе было семь лет. Но потом, уже будучи журналистом, ты вернулась. Почему? Что было привлекательного в России?
Юлия Иоффе: Мне всегда была интересна русская литература и советская история. Советская история была лучше любой литературы. Никто не мог выдумать такое из головы. То, что на самом деле происходило в реальной жизни, было лучше любого романа. А потом, я жила в Нью-Йорке после колледжа и не находила, о чем писать. Я не хотела писать об искусстве. Я не хотела писать о финансах. Я не хотела писать о моде. Мне это было неинтересно. И меня все больше интересовало то, что происходило в России. Россия в то время затягивала. Было действительно ощущение, что Россия пойдет другим путем. И оправдает тот потенциал, который, как мы все думали, у нее был. Ночные сидения в «Жан-Жаке» или «Маяке», разговоры о демократии и о том, какая демократия подойдет России. И что значило быть журналистом в этом обществе. Ты чувствовал себя не просто свидетелем происходящей истории. Ты был частью этой истории. Истории, о которой я всегда читала, которой была так опьянена. И я никогда не хотела, чтобы это закончилось.
Евгения Альбац: Почему ты уехала?
Посмотри на русских мужчин. Они — катастрофа. Такая же катастрофа — российская система здравоохранения
Юлия Иоффе: Потому что я не хотела быть женщиной в России. Я не хотела выходить замуж за русского мужчину. Я не хотела растить детей в России. А мне было почти 30, пора было этим заняться. Но я не хочу выходить замуж за русского мужчину, потому что посмотри на русских мужчин. Они — катастрофа. Кроме того, я видела, какой была российская система здравоохранения. Я могу целую лекцию прочитать обо всех сумасшедших российских медицинских историях, которые я слышала.
Моя мама — патологоанатом, ее узкая специализация — грудь и гинекология. И поэтому она диагностирует рак груди, она диагностирует рак яичников, рак шейки матки, и тому подобное. Она организовала небольшую конференцию в Москве. А патологоанатомы делятся сложными случаями друг с другом. Они посылают друг другу слайды по всему миру, чтобы проконсультироваться и сказать: «У меня были трудности с этим. Можешь сказать мне, что ты думаешь?» И вот патологоанатом, которого она встретила в Москве, прислал ей несколько слайдов и сказал: «У этой женщины агрессивный рак груди. Мы уже сделали мастэктомию. Она вот-вот начнет химиотерапию и облучение, но нам трудно определить стадию. Нам трудно понять, вторая это стадия или какая-то еще». И моя мама смотрит на это и говорит: «Это не рак. У этой женщины никогда не было рака. Давай созвонимся и поговорим об этом». Тот человек ей так и не перезвонил. Затем они прислали второй случай и сказали: «Мы почти уверены, что это ничего, но можешь ли ты подтвердить?» Она отвечает: «У этого пациента агрессивный рак груди». После этого они перестали присылать ей слайды. Вот почему я боюсь российской медицины.
В России того времени было интересно, я думаю, для многих из нас, «репатриантов», как я нас называла. Но на самом деле отменить то, что сделали, уехав, наши родители, и обосноваться там было слишком. Это рассматривалось как своего рода предательство наших родителей и их выбора.
Евгения Альбац: Ты пишешь об этих так называемых уполномоченных по правам ребенка при президенте Российской Федерации. Мария Львова-Белова, на которую МУС выписал ордер на арест за похищение украинских детей, недавно рассказывала про усыновленного мальчика из оккупированного Мариуполя. Жаловалась, что он «трудный», что он пел украинские песни, читал украинские новостные каналы на своем телефоне и пытался говорить по-украински.
Юлия Иоффе: Она построила всю свою карьеру на образе новой русской женщины при Путине и его военном режиме, где она должна была выглядеть как жена священника, у которой 87 детей и которая продвигает консервативные ценности. Ее предшественница была ее подругой. Ее зовут Анна Кузнецова. Она была замужем за священником, родила седьмого ребенка, будучи в должности, и продвигала теорию телегонии. Это лженаука о том, что у женщины, у которой было несколько партнеров, матка хранит генетическую память о ее предыдущих партнерах, и любые дети, которых она родит от мужа, будут генетически испорчены, потому что в ее матке будет вся эта противоречивая информация.
Евгения Альбац: XXI век, да?
Юлия Иоффе: XXI век. Но именно это продвигается как своего рода идеал русской женственности.
Евгения Альбац: Поговорим о традиционных семейных ценностях. Почему Путин в это ударился? В конце концов, он служил в Германии. Довольно долгое время твердили, что Путин был единственным европейцем в России. Как это принято в России: царь — всегда самый европеец. Почему он решил удариться в традиционные ценности?
Юлия Иоффе: Я думаю, это связано с поддержкой сокращающегося населения, а отчасти — с социальным контролем и отношением к семье как ячейке, на которой строится общество и правительство. Если вы контролируете людей через консервативные семейные ценности, где они подчиняются церкви, то они подчиняются и государству. Я думаю, дело в этом.
Евгения Альбац: Это также о попытках повысить рождаемость. Он убивает на войне сотни тысяч мужчин, и при этом проводит телевизионный конкурс «Многодетная семья».
Юлия Иоффе: Но женщины не слушают. Уровень рождаемости в 2024 году, в «год семьи», был самым низким за все время с тех пор, как Путин пришел к власти в 1999 году. Потому что люди видят, что экономика нестабильна, они видят, что бушует война. Мужчин отправляют воевать. Зачем рожать ребенка в таких обстоятельствах? Более того, что интересно, есть вся эта пренатальная тема, которую пытается возглавить церковь с помощью американских евангелистов. Они пытаются посягнуть на право на аборты в России. Ограничивают их все больше и больше. Но это все еще Рубикон, который Кремль не может перейти, потому что они понимают, что женщины и мужчины этого не допустят. Потому что люди привыкли к этому за 100 лет. Они знают, что люди просто снова обратятся к подпольным абортам.
И еще, говоря о традиционных семейных ценностях, они сейчас пытаются стимулировать девочек-подростков рожать детей. Это тоже вроде как семейные ценности, но на самом деле им просто нужно больше людей, больше солдат.
Диана Логинова, Naoko — это часть долгой традиции русских женщин, советских женщин, противостоящих государству или пытающихся это делать
Евгения Альбац: Пока мы говорим, появилась информация для новой главы второго издания твоей книги. Диана Логинова, Naoko, 18‑летняя уличная певица из Санкт-Петербурга. Ее группа Stop Time пела запрещенные в современной России песни «иностранных агентов». Всю группу арестовали, и скорее всего Диане грозит тюремный срок. Как ты могла бы это прокомментировать? Молодая девушка в стране, которая поглощена страхом, потому что здесь уже больше политзаключенных, чем было при Брежневе, или Андропове, или Черненко. Я имею в виду, в постхрущевское время. Их больше 1500. Многие погибли. И внезапно молодые ребята по всей России стали выходить на улицы и петь те же песни.
Юлия Иоффе: Я думаю, ее исполнение песен было лучше оригиналов. И я думаю, она невероятно храбрая. Я думаю, это часть долгой традиции русских женщин, советских женщин, противостоящих государству или пытающихся это делать.
Но что меня беспокоит, так это ожидание, что женщины спасут страну. Я помню, когда Россия начала свое полномасштабное вторжение в феврале 2022 года, все меня спрашивали: «Ну, конечно, знаешь, когда мешки с трупами начнут приходить домой, солдатские матери и жены выйдут на улицы и заставят их остановить войну». И мой вопрос был: почему надежда на них? У них нет политической власти. Они не начинали войну. Почему они снова должны спасать страну от самой себя?
Евгения Альбац: И ты пишешь о них.
Юлия Иоффе: Да. Почему женщины должны рисковать жизнью, здоровьем и свободой, почему бы мужчинам просто не прекратить свою херню, и тогда женщинам не придется этого делать. Но есть эта, своего рода, дополнительная ноша, которую постоянно возлагают на советских женщин, или русских женщин — быть более моральными, чем остальное общество, более храбрыми, более... худыми, в конце концов. Ты не можешь быть просто человеком. Ты должна быть какой-то святой версией человека. Но в то же время ты, как я сказала, вьючное животное. Я не думаю, что это справедливое ожидание.
Так что Naoko невероятно храбрая, и я бы хотела, чтобы был способ помочь ей отсюда, из Америки. Но... ожидание, что женщины спасут... Это вроде как стрельба в Паркленде здесь, в США, во Флориде, и то, что студенты начали объединяться и протестовать в Вашингтоне, и люди говорили: «О, дети нас спасут». А я говорю: «Как насчет того, чтобы взрослые нас спасли?» Это у них политическая власть. Это они создали эту проблему. Почему бы им не спасти нас — вместо детей, которые учатся, как прятаться от стрелков?
И это о женщинах тоже. Я говорю об общественном ожидании, что наименее уполномоченные члены общества будут теми, кто спасет его от его лидеров.
Справка
Юлия Иоффе — партнер-основатель и вашингтонский корреспондент издания Puck News. Была репортером в сфере американской политики, национальной безопасности и внешней политики в The Atlantic. До 2017 года — приглашенный редактор в журнале Politico, а также колумнист в Foreign Policy. Была московским корреспондентом Foreign Policy и The New Yorker. Статьи публиковались также в The Washington Post, New York Times, Forbes и Bloomberg.
Видеоверсия
* Евгения Альбац в РФ объявлена «иностранным агентом».