Он давно эмигрировал из России, возможно, раньше других поняв, что здесь, на нашей родине, начнется. Волновался, как нормальный еврейский отец, за своих детей. И эмигрировал насовсем, не так, как уезжают теперь, мотаясь туда-сюда между исторической, точнее, истерической, родиной и чужбиной, а как уезжали раньше, в советскую эпоху, персонажи его текстов – диссиденты. Он ни разу за четверть века не появился в России.
Так и вижу его – сутулого, деликатного, с застенчивой близорукой улыбкой, ощущающим себя несколько неловко оттого… оттого, что он умирает. С этой улыбочкой в светло-русой еврейской бороде, но, конечно, уже без вечной вонючей сигареты, которую он всегда докуривал до фильтра.
В самом начале 1990-х он мне казался одной из символических фигур доживавшего свои великие мультитиражные дни «Огонька». Автор больших и основательных, как тогда было положено, интервью с властителями демократических и диссидентских дум. Великолепные беседы, где интервьюер, точный и деликатный, был равновелик интервьюируемому. И врезы к тексту – маленькие шедевры-новеллы.
Его кумиром был Довлатов, Илюша часто использовал многоточия. И это я перенял у него, когда вдруг почти тридцать лет назад обнаружил себя сидящим в одной комнате с человеком-символом. Не где-нибудь, в редакции «Огонька»! В кабинете окнами на типографский двор. В самых намоленных журналистских местах – вот улица «Правды», вот Бумажный проезд. Вот лично Мильштейн в клубах дыма. Классик, которому тогда было 34 года. И наш с ним загадочный цветок неизвестной породы на подоконнике, который удивительным образом не умирал, а тянулся, худосочный, вверх, без листьев, словно бы пытался найти пространство без табака…
У нас в комнате всегда обреталась Лера Новодворская. Садилась на краешек стола, как потом и в «Новом времени», куда мы почти одновременно все перебрались. И своим твердым округлым почерком, громко сопя, знак в знак писала многослойные, с безукоризненными цитатами на память из всей мировой литературы, страстные статьи. Околачивался Дима Быков, он называл Мильштейна «бородатым лоном русской журналистики». Господи, кто мы и откуда…
Он обладал феерическим чувством юмора. И чувством фразы. Писал медленно. В одну строку вгонял смысл, изящество, предложение словно сверкало и подставляло бока глазу – читайте, получайте удовольствие. Конечно, в современной журналистике, в социальных сетях ему делать было нечего.
Переписываться с ним, уехавшим в Германию, мы начали еще в ту эпоху, когда не было интернета. И еще довольно быстро работала почта. Переписывались и наши старшие сыновья. Тогда появились игрушки Lego, дети только и могли об этом писать. Едва сообщив школьные новости, переходили к делу: «О лего». Это стало нашим с Ильей кодом – «о Лего», значит, о чем-то важном.
Последний раз мы виделись больше трех лет тому назад. Стояли на улице у входа в мюнхенский вокзал, мне нужно было ехать на конференцию в баварскую глубинку. Он курил одну за одной. Пили грушевый шнапс. Как когда-то в нашей комнате с безнадежно длинным цветком пили водку, за которой бегали из редакции к совсем другому вокзалу -- Савеловскому. Комнату, где читали гранки, сокращали «хвосты», трепались с Жорой Целмсом, звездой перестроечной «Литературки», которого тоже уже нет на этом свете, договаривались о встрече в выходные вместе с детьми, ждали свежего глянцевого номера всероссийского журнала. Журнала, умершего раньше Илюши.
Смертей слишком много в последние годы. Но эта какая-то совсем ужасная. Очень-очень больно…
Вот я непроизвольно и поставил твое многоточие, Илюша. «Многоточка», как говорила эстонка – персонаж твоего любимого Довлатова.
PS Пытался найти Илюшины фото в Гугле. Самые лучшие – на ресурсах, где он печатался, не открываются. Потому что запрещены в России…
