Завхоз русского авангарда

Георгий Костаки в своей московской квартире. 1974 г. фото: из личного архива

В конце 70-х на званом приеме в одном из посольств в Москве появился немолодой уже, смуглолицый москвич. Несмотря на персональное приглашение, должность по меркам дипкорпуса он занимал в последние три с половиной десятка лет скромную — завхоз посольства Канады. «Вы знаете, я чувствую себя немного неловко, — признался он во время обеда послу Швейцарии. — Здесь сидят пятнадцать послов, а я — простой сотрудник посольства…» «Господин Костаки, — возразил швейцарец, — послов много, а вы — один. Это вы нам оказали честь, придя сюда…»

Швейцарец не льстил собеседнику — с ним рядом сидел один из самых известных в художественных кругах Москвы людей, чья подлинная роль была куда значительней формального рода занятий.

Знаменитая коллекция живописи Георгия Дионисовича Костаки состояла из трех частей — иконы, русский авангард 20-х годов прошлого века и художники-нонконформисты. Авангардисты считаются самой ценной частью. Как вообще попали эти работы в частные коллекции — до сих пор покрыто туманом. Многие картины были приобретены в послереволюционные годы Наркомпросом, после чего разосланы по провинциальным музеям. В 30-е, когда началась борьба с «формализмом в искусстве», был издан циркуляр — все уничтожить, что и было сделано. Однако некоторые директора музеев спасли картины, составив фиктивные акты об их уничтожении. Понятно, что присутствие картин русского авангарда в частных коллекциях не афишировалось их владельцами. Георгий Костаки был одним из тех редких энтузиастов, кто рискнул собирать «запретное» искусство.

Квартира Г. Костаки на пр-те Вернадского многим напоминала музей.  
1974 г.

По комиссионкам

Родился Георгий Костаки в дореволюционной Москве в семье греческого торговца, владевшего чайными плантациями в Узбекистане. После революции семья собиралась было уехать в Берлин, но — не получилось. Тогда Костаки-отец устроил трех своих сыновей шоферами в разные посольства — эта работа помогла семье пережить тяжелые времена. Прожив большую часть жизни в СССР, Костаки сохранил-таки греческое гражданство, что давало некоторую независимость в быту и в общении с людьми. Не говоря уже о возможности легально получать зарплату в валюте. Будучи шофером, часто возил дипломатов по московским комиссионкам, набитым антиквариатом. Со временем и сам пристрастился к собирательству, тем более что и его отец коллекционировал картины и марки.

Сначала Костаки покупал серебро и предметы антиквариата, потом собрал коллекцию «малых голландцев», которую чуть ли не целиком обменял на старинные гобелены. Много позже он стал коллекционировать иконы. Кстати, в начале 70-х энтузиазм «частников» здорово подстегнула повесть Владимира Солоухина «Черные доски»: как вспоминал Костаки, после публикации этих «записок начинающего коллекционера» в русские деревни и заброшенные церкви ринулись отряды «охотников за иконами», которые потом зачастую продавались на черном рынке. Костаки их покупал (завхоз посольства зарабатывал до $2000), и с годами у него собралась коллекция икон XIV—XV веков. Но поворотным моментом в судьбе коллекционера стало увлечение русским авангардом.

Загадка зеленой полосы

Самая знаменитая работа в собрании Костаки — «Зеленая полоса» Ольги Розановой. Написанная в 1917 году картина была куплена Костаки в 1946-м и положила начало его коллекции авангарда. Впрочем, история этой покупки похожа на детектив.

На сегодняшний день существует две работы под этим названием. Одна «Зеленая полоса» — шедевр беспредметности, по определению искусствоведов, — хранится в музее Ростовского кремля. Туда она в числе других картин была передана в 1922 году отделом ИЗО Наркомпроса и находилась в запасниках.

Откуда же у Костаки вдруг появилась еще одна «Зеленая полоса»? Сам коллекционер рассказывал об этом так: «Как-то совершенно случайно попал я в одну московскую квартиру… Там я впервые увидел два или три холста авангардистов, один из них — Ольги Розановой… Работы произвели на меня сильнейшее впечатление. <…> И вот я купил картины авангардистов, принес их домой и повесил рядом с голландцами. И было такое ощущение, что я жил в комнате с зашторенными окнами, а теперь они распахнулись, и в них ворвалось солнце. С этого времени я решился расстаться со всем, что успел собрать, и приобретать только авангард. Произошло это в 1946 году».

Однако его дочь Алики (Лиля) называет совершенно иную дату и рассказывает другую версию: «Хотя папа не имел никакого отношения к искусству, у него был глаз. Однажды в 1947 году в антикварном магазине он увидел валявшуюся на полу картину Ольги Розановой «Зеленая полоса». Для него это полотно Розановой — художницы, которая была авангардом в авангарде, — стало озарением».

Бытует и третья версия: картина была подарена Костаки на день рождения, но значительно позже 1946 года…

Покупки и подарки

«Все то, что я собирал, уже было и в Лувре, и в Эрмитаже, — вспоминал Костаки. — Продолжая в том же духе, я мог бы разбогатеть, но… не больше. А мне хотелось сделать что-то необыкновенное». Русский авангард в то время в комиссионках не продавался (разве что попадал случайно); даже в 80-х годах, когда племянник Малевича носил по Арбату картину своего дяди, ни один магазин не взял ее. Авангард надо было искать. Как вспоминает художник Валентин Воробьев, «пожилые новаторы русского авангарда еще жили и работали в искусстве, запрятав грехи молодости подальше от глаз безжалостных кремлевских властей. Некогда знаменитый вождь конструктивистов В.Е. Татлин захлопнул дверь прямо перед носом неизвестного посетителя, не говоря уж о продаже своих опытов какому-то завхозу. Надо было дождаться кончины Татлина (1953), чтобы наследники открыли заветные сундуки…»

Костаки стал ходить по старым коммуналкам, выискивая родственников или наследников художников, и скупал то, что можно было купить...

Газетной публикации, с который читатель ознакомится ниже, суждено было оказаться последним интервью Георгия Костаки российскому (тогда все были советскими, конечно же) журналисту: мы встречались с Георгием Дионисовичем в его доме, в пригороде Афин (где он поселился после отъезда с семьей из СССР в 1979 году), в начале января 1990-го. А 9 марта его не стало. Костаки, тогда уже тяжело и неизлечимо больному (он ездил лечиться в Швецию, не доверяя греческим врачам, но и это не помогло), разговор давался непросто, мучили усталость и одышка, но было видно — ему хочется выговориться, словно напоследок.

Имя и дела его, как и целого ряда других «непростых» эмигрантов, в горбачевском позднеперестроечном СССР уже были полностью реабилитированы, так же, впрочем, как и само искусство русского авангарда. Костаки всячески зазывали в Союз по разным официальным и неофициальным поводам... И тем не менее — про многие детали его жизни в СССР, особенно в последние годы, широкая публика узнала позже, уже после августа 1991-го: и про слежку КГБ за его квартирой на проспекте Вернадского и ее посетителями (порой, во время встреч со зваными иностранцами, например, с сенатором Эдвардом Кеннеди в 1974-м, а чуть ли не на всех этажах дома дежурили люди из органов), о чем хозяин квартиры конечно же знал; и про участившиеся по каким-то неведомым причинам кражи из его коллекции; и про то, что разрешение на отъезд Костаки и его семье, как рассказывала его дочь Алики, давали лично Андропов и Суслов. При этом советское государство поставило Костаки условие: он может взять с собой только 20% коллекции. О том, чтобы в остающиеся 80% попало лучшее, самое ценное из того, что у него было — позаботился он сам... Посетители юбилейной выставки в Третьяковке (часть экспозиции — из Салоник, поскольку многие картины в свое время выкупило у семьи Костаки греческое государство) наверняка оценят это.

*Интервью с Г. Костаки было опубликовано в марте 1990 г. в газете «Советская культура».

— Ну, садись… Чайку хочешь? Зиночка, — это он жене, Зинаиде Семеновне, своему самому давнему, лучшему и неразлучному с ним другу, — сделай чаю, только хорошего, чтоб покрепче… Может, пирожок съешь? А мне вот сосиски с зеленым горошком здесь часто хочется… Что в Москве-то?

Он любопытствует, сидя в домашней пижаме, заботливо укрытый пледом. Для него великих трудов стоит пройти несколько шагов от кровати к креслу, даже опираясь на нехитрое приспособление на колесах, с подлокотниками, не без юмора прозванное в доме «роллс-ройсом». Но общение с людьми — лучшее лекарство, лучшая надежда для него — так сказали домашние.

Потом, после долгого молчания:

— Отдыхаю. Отпустила боль немного, вот и отдыхаю. Устал от боли…

Огромное окно за его спиной плотно занавешено. И также полузанавешен буйной порослью домашних цветов — а их вообще любят в этой семье — поразительной красоты иконостас в углу.

Зима в Греции — почти как набоковская «Весна в Фиальте» бывает «облачна и скучна»: «Все мокро: пегие стволы платанов, можжевельник, ограды, гравий…» — идет снег: неслыханное дело!

Он расстраивается от ненастья: в его гостиной оно как-то по-особому воспринимается, потому что за домом обрыв, а дальше — царство неустроенной природы, а выше — только горы. По приезде в Грецию он купил три дома — для себя и детей — на одном пятачке, на экологически чистой северо-восточной окраине Афин с красивым и нежным названием Кифисия, на самой-самой вершине холма. Из окна открывается завораживающий душу вид на горы, но очень часто хозяин дома, лежа в кровати, подолгу глядя в окно, вдруг брал в руки кисть и начинал рисовать совсем иные пейзажи…

— Вот как только сюда переехал, так и начал рисовать… Время освободилось. Нечем было заниматься.

В гостиной на стенах — в основном его картины-воспоминания. Вот, к примеру, одна из них над диваном — небольшое надгробие в виде черного квадрата посреди дубовой поляны. Что это? Уж не могила ли Малевича? — «Да». Почему вдруг пришла в голову эта тема?

— Эта вот дубовая поляна, находится в Немчиновке… Там летом жил на даче Малевич. Сидя как-то на террасе, он своим близким и жене сказал: «Когда умру, похороните меня вот под этим дубом», — один из них очень сильно выделялся… Завещание его выполнили. А во время войны дубы эти спилили на дрова, все поросло бурьяном, и долгое время нельзя было определить, где могила.

Где-то в 62-63 году мы с приятелем ходили там и тоже ничего не могли найти. Но потом могилу восстановили — уже в 80 годах, по-моему, и поставили там вот этот черный квадрат — и захотелось мне все это воспроизвести…

Многие считают, что Малевич этим черным квадратом как бы поставил точку над искусством — что дальше, мол, движения уже нет. Но это не совсем так, потому что «Черный квадрат» появился значительно раньше его супрематических разработок.

— А была ли вообще неизбежной гибель русского авангарда?

— Да. Движение авангарда — вместе с Малевичем, Татлиным и конструктивизмом, со всеми прочими «измами» — опередило время на несколько десятилетий. Авангардисты ушли вперед, не спросив ни у кого на то разрешения. И произошли как бы преждевременные роды — и люди не могли понять, откуда взялся этот плод, ведь ничего похожего прежде не было… Авангард утратил перспективу. Но у русских художников была великая неуспокоенность, были злоба и боязнь оказаться в самом хвосте истории, и они всячески старались продвинуть новое искусство — хотя были уже и Пикассо, и французский кубизм,— и это им удалось лучше других. Это было и остается их подвигом, потому что окружающая среда всячески противилась такому складу мышления. И не правы те, кто утверждает, будто в отмирании авангарда повинны большевики. Отмирание началось уже в дореволюционной России. Ведь и тогда они — авангардисты — признаны не были…

— Почему же авангард столь притягателен сегодня?

— Ну это понятно — почему… Это понятно… С тех пор как в 50—60-е, начале 70-х годов современное искусство было вообще признано — правда, в основном на Западе, — авангард стал по-своему объяснять эволюцию современного мира. Ведь искусство тоже следует рассматривать как своего рода науку. Естественная же наука шагнула так далеко, что то, что прежде считалось фантастикой, обрело как бы художественные формы, — и люди обратили внимание именно на авангард… Таким образом, и Малевич стал более-менее признанным художником, хотя еще в 50—60 годы отношение к нему было весьма непонятное, он оставался как бы белым пятном в искусстве. Совершенно случайно его работами заинтересовались голландцы — дирекция «Стеделик-музеум» разыскала их у частных коллекционеров, которые не знали, что с ними делать. Цены были очень низкие, за всю коллекцию музей заплатил ее владельцу нынешнюю стоимость одной небольшой картины Малевича. Правда, в материальной оценке на рынках искусства Малевич сейчас отстает от Пикассо или некоторых французских импрессионистов, но я думаю, что через несколько лет все встанет на свои места. Надо ждать. <…>

Самым интересным Костаки показался вопрос о том, как можно добиться успеха в коллекционировании.

— Для этого нужно обладать многими качествами, которые, впрочем, немногим даны. Коллекционер с самого начала не должен делать ошибок — впоследствии они, как плохая строчка на платье, будут выпирать то тут, то там. Коллекционер не должен быть всеяден — ему необходимо раз и навсегда для себя решить, что он будет собирать, и не отходить в сторону от намеченного. Он должен думать всегда о том, что на большой воде очень опасно перегружать лодку — при сильном дуновении ветра ее запросто опрокинет, и все содержимое пойдет ко дну. Я уже не говорю о таких, казалось бы, простых вещах, как честность, — иначе не заручиться и толикой доверия.

И еще. Коллекционер даже тогда, когда у него нет денег, должен себя чувствовать по крайней мере миллионером, а вот где достать денег — это его забота: то ли слезно умолять друзей и близких помочь, дать взаймы, то ли найти какие-то другие пути… Создание коллекции — процесс длительный и мучительный. Очень часто встают трудности, перед которыми коллекционер, казалось бы, бессилен: обещали ведь вещь ему, а она неизвестно по какой причине уходит в другую коллекцию. Но надо уметь пережить это. И надеяться, что в следующий раз, может быть, повезет…

Большую часть коллекции — 80 % — Костаки оставил Третьяковской галерее.

— Не было ли чувства сожаления по этому поводу?.

— Нет. И это совершенно удивительно, что со мной произошло. И жена, и дети мои, и все близкие думали: расставание с частью тех богатств, что мне удалось собрать, вызовет у меня депрессию. Напротив, произошло чудо. Когда начался дележ, я сумел себя очень хорошо настроить, патриотически — я бы так сказал. Я тогда решил: с Третьяковкой должен поделиться лучшим, что есть в моем собрании. 80 % — это когда уже нужно отрезать мясо от костей, а такое всегда, должно быть, вызывает ужасную боль, но у меня этой боли не было. Я как-то внутренне понял, что мне удалось сделать в жизни нечто очень важное. И что это важное заключается не в том, чтÓ я собрал, а в том, как распорядился собранным. Многие дорогие мне картины — взять хотя бы тот же «Пробегающий пейзаж» Клюна — я сам предложил Третьяковке…

Когда прощались, он все еще лежал в постели, хоть была уже середина дня, но он, как всегда, медленно отходил ото сна — болезнь забирала последние силы. Глубоко запавшие, усталые и печальные глаза были устремлены в потолок. Потом привстал, слабыми, дрожащими пальцами вызвался сделать это сам — принялся сворачивать в трубочку лист картона: «Хочу подарить тебе свою гуашь. Пусть у тебя будет. Это Суздаль…»

Суздаль!.. Уже в Москве вглядывался в детали. Какая странная гипербола! Золото куполов — их так много, гораздо больше, чем на самом деле в Суздале, но, видимо, он так запомнил или ему так хотелось: голые черные саврасовские деревья, вознесенные над церковными крышами, упирающиеся в розовое закатное небо… Его Суздаль. Как тут не вспомнить чеховское: «Печаль свободна»…

«В общем, все хорошо получилось», — таковыми оказались его последние слова на диктофонной ленте…

текст: Борис Юнанов*

Семья Г.Д. Костаки: (слева направо: дочь Алики (Лиля), жена Зинаида Семеновна, дочь Наталья, внучка Катя. Середина 70-х гг.

Казимир Малевич. Портрет М.В. Матюшина. 1913 г.

Георгий Костаки и художник Анатолий Зверев.  1978 г. 

фото: Игорь Пальмин, из личного архива