Казенный патриотизм не любит невыгодных для родины сравнений. Но так получается, что в нашей стране каждый год до пятидесяти тысяч женщин отказываются от новорожденных в то время, как во Франции — семьсот. Много бед связаны и с нашими школьными учреждениями, напоминающими детские колонии. Грубость, жестокость, ненависть к чужим, культ силы — все это у нас процветает. Скорее всего, потому что подавляющее большинство тех, кто во власти, воспитано именно в этой традиции. И с такой точки зрения европейское воспитание кажется лицемерием и противным миндальничаньем. Разрыв начинается на младенческом уровне. Дело кончается тем, что две системы ценностей сталкиваются, как две грозовые тучи, где-то в районе Донбасса, и вместо дождя льются потоки крови.
Страстно и бесстрастно
Впрочем, книга Екатерины Семиной «Как получаются французы», о которой сейчас пойдет речь, написана, скорее, счастливой матерью, чем политической активисткой. Она, бывший редактор русской версии журнала «Мадам Фигаро», вышла замуж за француза и родила двух дочерей. Семья попеременно оказывается в двух разных культурах, французской и русской, а девочки и в Москве учатся во французском образовательном лицее «Александр Дюма». Мне эта книга показалась страстной и бесстрастной одновременно. Страстной — от любви к детям. Бесстрастной — потому что объективной и порой критической по отношению к французской системе воспитания. Я сам связан с этой системой, потому что моя дочка учится в том же лицее и мне хорошо видна разница между нашим и французским подходами к детской жизни.
Французское образование считается одним из лучших в мире, но его философия в последнее время буксует. Французы — это видно по книге — умеют добиваться замечательных результатов в воспитании своих детей. Дети растут самостоятельные, волевые, готовые к демократической жизни, не слишком капризные, приветливые, спортивные, не обременительные для своих родителей. Родители не кудахтают над ними, не кутают в межсезонье, не приходят в ужас от каждой детской болячки. С поразительной для русского консервативного сознания откровенностью, граничащей с банализацией самой темы, французы рассказывают детям с трехлетнего возраста о сексе, посвящая их в саму механику интимной жизни. При этом, как пишет Семина, американцы и русские в сексуальной жизни гораздо более продвинуты, нежели французы.
Но буксует, скорее, не французский секс (гораздо более консервативный, чем, скажем, московский), а сама цель воспитания. Во Франции торжествует философия гедонизма, сплетенная с радостями потребительского общества. Метафизика и связанные с ней вопросы о смысле жизни считаются не менее старомодными, чем ношение траурной шляпки по умершему родственнику. Смерть во французском обществе все больше воспринимается «естественно»: люди пожили-пожили и — умерли. Поплачьте, но не убивайтесь! Умрете в свое время!
Однако повторюсь, если философия французского воспитания в последние годы и хромает, то тактика его заслуживает нашего внимания. Нам тоже в области философии особенно нечем хвастаться. Ставка на сильную и самостоятельную личность в современной Франции ведет порой к неприкрытому эгоизму. У нас же совсем наоборот. Ставя личность ниже нашего государства, которое с каждым годом все больше и больше само себя сакрализирует, наша философия социальной жизни вновь сводится к торжеству холопства, пропаганде собственного величия, радости насилия над более слабым соседом. На практике же мы видим, что отцы наших детей готовы смириться с их смертью в какой-нибудь очередной войне. И это — обнищание души, поведение нелюдя, полная человеческая катастрофа.
Мы пошли в тайгу
Конечно, выбирая, где жить приятнее, кто чаще говорит «спасибо» и «пожалуйста», где дети не режут листья салата или макароны ножом, надо сказать: «Европа в сто раз лучше»! Но если ставить перед собой задачу сделать Россию более-менее приятной страной, то следует отметить не только разницу в ментальности, но и сроки исторического развития. После Второй мировой войны Франция, а вместе с ней и вся Европа, значительно изменили свои представления о добре и зле. Война вышла из моды, агрессия стала считаться отвратительным явлением, культ силы — дикостью. Теперь, когда во Франции принимаются законы об однополых браках, трудно представить себе, что еще в 1965 году француженка не могла открыть счет в банке без разрешения мужа, не могла без его согласия поступить на работу. До конца 1960-х годов муж оставался неоспоримым главой семьи, готовым на расправу с женским инакомыслием.
Нам история — не указ. Судя по нашим государственным указам, мы и не начинали жить в ХХI веке. Многие еще живут в допетровскую пору и почитают нашу отсталость за самобытность. Отсталая и экономически недоразвитая, такая страна наполняется сиротами и преступлениями против детей; здесь не понять и половины тех забот, благодаря которым получаются французы. И ладно бы, если мы на всех парах мчались в ХХI век. Мы посчитали, что этот век не для нас, развернулись и пошли в тайгу.
Я желаю французам задуматься о метафизике, не жить по великой культурной инерции, и, я думаю, на каком-то повороте истории европейская философия преодолеет примитивный гедонизм. Я хотел бы, чтобы у нас личность стала сильнее, чем государство. Но для этого надо воспитывать личность — а этим у нас системно не занимается никто.
