Границы дозволенного

Не дожидаясь вступления в силу закона о запрете мата, Министерство культуры потребовало исключить из программы Международного открытого книжного фестиваля показ двух спектаклей — по пьесам «Душа подушки» Олжаса Жанайдарова* и «Травоядные» Максима Курочкина**.

«Содержание обеих пьес противоречит принятым в российской культуре традиционным нравственным ценностям» — написал организаторам фестиваля первый замминистра культуры Владимир Аристархов. Спектакли из программы сняли — Минкультуры официальный патрон фестиваля.

Как будто бы время покатилось вспять...

Первые матерные слова, прозвучавшие на российской сцене, произвели эффект разорвавшейся бомбы. На спектакль Андрея Житинкина «Игра в жмурики»*** по пьесе полуподпольного автора Михаила Волохова (русский драматург, живущий во Франции) народ ходил специально «за этим». Пьеса Волохова не просто изобиловала ненормативной лексикой, она была вся написана ею, главные герои — санитары морга — вели себя как обычные советские люди: они не ругались матом — они на нем разговаривали. Андрей Житинкин был одним из первых, кто зафиксировал во времени эту точку отсчета — состояния общества, оказавшегося способным к началу девяностых самостоятельно раздвигать и устанавливать границы дозволенного. То, что считалось невозможным, стало доступным. «Игра в жмурики» породила яростную дискуссию о допустимости использования обсценной лексики в произведениях искусства.

„  

Выросло целое поколение литераторов и драматургов, свободное от табу, навязанных ханжеской советской моралью  

За прошедшие два десятилетия мат в искусстве стал обыденностью, одним из инструментов художественной выразительности, запретные слова перестали быть средством эпатажа и вербальной сенсацией, подтверждая простую истину — в искусстве можно все, если это талантливо и художественно оправданно. За это время выросло целое поколение литераторов и драматургов, свободное от табу, навязанных ханжеской советской моралью. И связано это не с разнузданностью и разложением общества, и не с исполнением коварного «плана Даллеса», а с утратой тоталитарного мышления, с иным — противоположным советскому — пониманием сути искусства. Соцреализм с его лицемерием, двоемыслием, художественным и идеологическим враньем навязал советскому обществу идеологему, согласно которой имело право на существование только одно искусство — понятное народу, которое должно было нести в массы свет, оптимизм, гуманизм и бессмертие марксистско-ленинских идей. Под эти лекала переписывались история и география, подгонялись русская классическая литература, музыка, поэзия, живопись и прочая музыка сфер, способная обессмертить и ввести в царствие коммунизма все осчастливленное человечество. В конечном итоге создавалась мифическая реальность, которая имела весьма малое отношение к реальной жизни вокруг. В этом мифе не было места ни страхам, ни боли, ни сомнениям, ни нищете, ни духовным терзаниям. Вся эта декадентская дребедень вместе с выброшенными на свалку истории рефлексиями была рассована по подвалам бытия и сознания, периодически подавая слабые сигналы в виде подпольных выставок, музыкальных квартирников, тайных просмотров и читок.

Объявивший перестройку Горбачев вытащил Сахарова из Горького, армию из Афганистана и культуру из подполья. Место соцреализма занял постмодернизм, который подверг осмеянию все то, чему вчера еще поклонялись граждане великой державы. Следуя марксистам, мы расставались с прошлым смеясь, изредка цепенея от ужаса перед открывшейся бездной государственных преступлений и человеческих пороков. Культура девяностых — это первая попытка исследовать размагниченное сознание нации, понять и простить эту предрасположенность к доносительству, к духовному бесстыдству, к рабскому поклонению и смирению, к гражданской апатии, к равнодушию к чужой боли.

„  

Нынешние культпроповедники с помощью указов, цензуры и пропаганды пытаются вновь загнать художников в стойло, как баранье стадо  

Знаменитый спектакль Валерия Фокина «Говори!», поставленный в конце 1980-х, апеллировал не только и не столько к социальному гражданственному чувству общества, сколько к духовному, к сердечному, изуродованному рабской привычкой к немоте. Знаменитый фильм 1990-х «Нога» Никиты Тягунова и Надежды Кожушаной (юный Иван Охлобыстин блистательно и страшно сыграл героя, вернувшегося с афганской войны калекой) — обращался к нашему разорванному сознанию, безжалостно тыкал раскаленным нервом в разъятые раны, заставляя испытывать фантомные боли, как солдат, потерявший на войне ногу. Именно там герой Петра Мамонова бился головой в свое отражение в тамбуре поезда и кричал одно-единственное слово: «…! …!!» Мат стал гимном боли, отчаяния и освобождения.

Так через постепенное разблокирование табуированных зон — от мата и секса до истории и политики — отечественное искусство прорывалось к своему истинному предназначению: пробуждать душу от летаргического сна, раскачивать лодку апатии и равнодушия, кричать о боли, а не заглушать ее пустозвонством и пафосом.

За двадцать лет в нашей культуре выросло целое поколение «растабуированных» художников, способных отрефлексировать и осмыслить все то, что происходило с обществом вчера и происходит сегодня. Авторы «новой драмы» пишут человеческую драму языком абсолютной обнаженной правды, в которой ненормативная лексика — лишь один из хирургических инструментов среди прочих других. Поскольку вся драматургия реальности сплошь ненормативна — будь то слова, отношения, смыслы или тайные мечты. Искусство исследует пограничные состояния души, исследует путь греха, падения, безумия.

Нынешние культпроповедники с помощью указов, цензуры и пропаганды пытаются вновь загнать художников в стойло, как баранье стадо. Они по привычке трактуют произведения искусства как аналог лоботомии, результатом которой станет образование новой общности — счастливых патриотов-оптимистов со слюной, стекающей по подбородку. Этого не получилось тогда, в советскую эпоху, когда за спиной художника маячили подвалы Лубянки, боксы психушки и рота автоматчиков. Это не получится и сегодня, в эпоху политической нечистоплотности и абсурда, когда социальные и гражданские аномалии навязываются обществу в качестве государственной идеологии. Когда государственная кампания по воспитанию нравственности проходит на фоне чудовищной бесстыдной коррупции, тотального вранья и лицемерия, судебного беспредела, политических расправ с инакомыслием и милитаристской пропаганды. Когда на смену идеологии совка пришла идеология быдла. Которое, конечно же, не ругается матом и даже не разговаривает им по телевизору. Оно на нем думает.