От Мюнхена до Мюнхена

«Украина должна выбрать, с кем она — со всем миром или с одной страной», — заявил во время Мюнхена-2014 госсекретарь США Джон Керри. Присутствовавший здесь же глава МИДа «одной страны» Сергей Лавров был ошарашен: столь решительного настроя («агитка» — так отозвался Лавров о реплике Керри) от своего «рассудительного» американского коллеги он никак не ожидал. По слухам, в какой-то момент атмосфера на конференции накалилась настолько, что Лавров дал команду своему репортерскому пулу: «Собирайтесь, улетаем». Но ссориться с США и ЕС накануне Олимпиады в планы Москвы явно не входило: обошлись без скандала. Зато украинский президент Янукович сразу после Мюнхена объявил о своем согласии на досрочные президентские выборы, а главный дипломат ЕС Кэтрин Эштон — о формировании совместно с Вашингтоном крупного пакета финансовой помощи Украине, причем без прямого участия МВФ. Ответ Москвы на мюнхенский демарш США и ЕС, скорее всего, последует уже после Сочи. Что, конечно же, не умаляет самого фактора Мюнхена как одной из самых представительных внешнеполитических площадок. 

Мюнхену посвящена и одна из самых интересных глав в только что увидевшей свет книге экс-шефа Пентагона (в 2006–2011 гг.) Роберта Гейтса «Долг: мемуары министра на войне». The New Times публикует отрывки, в которых автор делится взглядами на отношения с Россией и опытом общения с российскими первыми лицами.

10.02.2007

В просторном зале старого отеля высокопоставленные правительственные чиновники сидели за длинными узкими столами, стоявшими рядами по бокам от прохода. Позади столов были расставлены 20–25 рядов стульев для остальных посетителей, откуда было хорошо видно трибуну и спины сидящих за столами. Я сел в первом ряду у прохода. На расстоянии вытянутой руки от меня сидели (по порядку) президент России Владимир Путин, канцлер Германии Ангела Меркель и Виктор Ющенко, президент Украины. Ющенко, страстно желавший отдалить Украину от России и даже хотевший вступить в НАТО, выглядел неважно — все лицо его было в рубцах; в этом, как считал сам Ющенко, были виноваты отравившие его российские спецслужбы. Когда Меркель вышла на подиум, чтобы открыть конференцию, занимаемое ею кресло, разделявшее Ющенко и Путина, оказалось пустым. Со своего места, с расстояния всего нескольких футов, я видел, с какой нескрываемой ненавистью Ющенко смотрит на Путина. Я убежден: эти чувства были взаимны. Следующим выступал Путин, неожиданно начавший клеймить США — за использование военной силы в попытках создания «однополярного» мира, за то, что из-за стремления США к доминированию в дестабилизированном мире «стало больше региональных конфликтов и войн». /.../ Путин спросил, зачем США строят базы на границе с Россией с контингентами в пять тысяч человек; зачем НАТО агрессивно разрастается в сторону России; зачем в Польше развернули систему ПРО. В заключение он сказал, что Россия «со своей тысячелетней историей» вряд ли нуждается в советчиках по поводу своей внешней политики. Отвечая на вопросы, Путин немного пошел на попятную, представив президента Буша достойным человеком, с которым можно иметь дело. Но в целом высказывания Путина оказали, особенно на европейских участников, эффект ледяного душа. /.../

Когда я разговаривал с президентом (Дж. Бушем-младшим. — The New Times), я объяснил ему, что начиная с 1993 года страны Запада, в том числе США, серьезно недооценили последствия того унижения, которому подверглась Россия, проиграв холодную войну, — за этим последовал распад СССР и окончательное разрушение многовековой Российской империи. Заносчивость американских чиновников, академиков, бизнесменов и политиков, указывавших русским, как им вести свои внутренние и внешние дела (не говоря уже о внутреннем психологическом эффекте от резкого крушения сверхдержавных амбиций), привели к глубокому и долгосрочному отторжению и ожесточению.

Я не сказал президенту, что, по моему мнению, отношения с Россией выстраивались крайне неудачно с того момента, как Буш-старший в 1993 году покинул свой пост. То, что Горбачев молча признал объединенную Германию как члена НАТО, стало огромным достижением. Но столь быстрое вступление в НАТО всех бывших советских сателлитов было ошибкой. Ускоренное присоединение к альянсу стран Балтии, Польши, Чехословакии и Венгрии было уместно, однако затем процесс следовало замедлить. Договоры США с Румынией и Болгарией о расквартировании войск на базах в этих государствах были ненужной провокацией. /.../ У России были долгие отношения с Сербией, что мы полностью проигнорировали. Попытка втащить в НАТО Грузию и Украину была чересчур смелой. Российская империя корнями уходит в Киевскую Русь IX века, поэтому такая провокация была особенно болезненной. Стали бы европейцы, а тем более американцы отправлять своих детей защищать Грузию и Украину? Вряд ли. Поэтому экспансия НАТО была чисто политическим действом, а не тщательно спланированной военной операцией, — таким образом подрывалась сама идея альянса, ведь интересы России полностью игнорировались. /.../

Многие проблемы между постсоветской Россией и США возникли из желания российских политиков извлечь политические очки, выставляя США, НАТО и вообще Запад угрозой для России; унижая своих соседей, особенно тех, которые раньше были частью СССР; используя газ и нефть как рычаги политического давления и вымогательства денег у соседних государств и Европы; грубо нарушая права человека и политические свободы внутри страны и продолжая поддерживать некоторые недемократические режимы. Во времена холодной войны нам, чтобы избежать кровопролития, приходилось считаться с интересами СССР, осторожничая там, где эти интересы могли быть задеты. Когда Россия ослабла в начале 90-х, мы перестали считаться с ее интересами. Мы не приложили никаких усилий, чтобы взглянуть на мир глазами русских, и не думали наперед.

23.04.2007

Я приземлился в аэропорту Шереметьево апрельским утром в понедельник. Первым, с кем я должен был встретиться, был вновь назначенный министр обороны Анатолий Сердюков — в прошлом владелец мебельного бизнеса и глава налоговой службы, человек с личными и политическими связями. Встреча должна была пройти в Министерстве обороны, массивном здании без каких-либо примечательных черт. Конференц-зал также был довольно безликим. Сердюков мало понимал в вопросах обороны, но был призван провести реформу российской армии. Это было сомнительное и даже опасное начинание. На наших встречах его всегда сопровождал генерал армии Юрий Балуевский (на тот момент начальник Генштаба. — The New Times). В центре наших переговоров, как и других встреч в Москве, почти всегда были вопросы ПРО.

Сердюков зачитал по бумажке, что предложенная нами система снизит ядерный потенциал России и негативно скажется на мировой безопасности. Мы стали разъяснять, что система направлена против КНДР и Ирана, но он настаивал, что ни одна ракета оттуда не может достичь Европы или США и вряд ли сможет в обозримом будущем. Россия же, по его словам, очень обеспокоена тем, что система может перехватывать российские ракеты. /.../ Мой заместитель Эрик Эдельман заверил русских, что радар в Чехии расположен слишком близко (к границам РФ. — The New Times), чтобы перехватывать ракеты из России, что система бессильна против российских МБР (межконтинентальные баллистические ракеты), а остатки наших противоракет (в случае запуска) сгорят в атмосфере. Российские военные эксперты, казалось, заинтересовались. 

Я пригласил русских посетить наши РЛС на Аляске и в Калифорнии и предложил, с разрешения польских и чешских властей, чтобы русских беспрепятственно допускали на объекты (в Польше и Чехии) в целях инспектирования. Мои предложения были чем-то совершенно новым. Опасения русских касались не нынешней системы, о которой мы говорили, а потенциальных дополнительных установок, которые в будущем могут угрожать им. И хотя Сердюков и Балуевский остались при своем, они согласились на дальнейшие переговоры с участием технических специалистов.

Затем я поехал в Кремль на встречу с Путиным. В последний раз я был в Кремле в 1992 году в качестве главы ЦРУ и тогда, въезжая в ворота на посольском лимузине с американскими флагами, чувствовал себя победителем. Но в 2007 году мир изменился и я тоже. Путин принял меня в своем богато украшенном огромном кабинете с позолотой и восхитительными канделябрами — наследством царей, сохранившимся при коммунистах.

Как я потом рассказал президенту Бушу, встреча с Путиным по тональности сильно отличалась от Мюнхена. Он сердечно поприветствовал меня, поддержал идею о консультациях экспертов по вопросам ПРО и пригласил в Россию вновь. Он процитировал длинный список проблем России, вину за которые он списывал на Запад. Его речь была предсказуемой: у нас одинаковые взгляды на угрозы и вызовы; многие в США не считают Россию партнером; почему вы строите базы на наших границах; у КНДР и Ирана нет ракет, которые представляли бы угрозу в ближайшем будущем. /.../ Я попытался перевести разговор на позитивные рельсы, чтобы можно было продолжать работать вместе.

Через 15 минут после начала разговора зашел помощник и прошептал что-то Путину. Он резко, но не грубо, прервал разговор, и меня выпроводили из кабинета. Как оказалось, умер бывший президент России Борис Ельцин...

12.10.2007

Путин пригласил нас (с госсекретарем США Кондолизой Райс. — The New Times) на свою дачу под Москвой. По пути мы проезжали через роскошные районы, застроенные торговыми центрами с магазинами, напоминавшими дорогие торговые центры в каком-нибудь американском пригороде или модном районе Лондона, Парижа или Рима. Жизнь явно удалась, по крайней мере для той части россиян, что были соседями Путина. Его дача была огромной и очень милой, но мне она показалась чересчур функциональной, больше похожей на корпоративный дом для приема гостей. Нам пришлось подождать минут двадцать — американская пресса тут же заговорила о «пренебрежении» к нам. Войдя, Путин извинился за опоздание, объяснив, что разговаривал по телефону с премьер-министром Израиля Эхудом Ольмертом по поводу иранской ядерной проблемы.

Наша встреча проходила в простом небольшом конференц-зале с овальным столом посередине. Перед каждым гостем стояла бутылка минеральной воды, чашка кофе и маленькая тарелка с печеньем. Нас с Конди сопровождал наш очень талантливый посол (послом США в РФ в тот момент был Уильям Бернс. — The New Times) и переводчик. Путин пришел с министром иностранных дел Сергеем Лавровым, министром обороны Сердюковым, генералом армии Балуевским и переводчиком. Мы сели только тогда, когда зал наполнился прессой. Когда путинские журналисты уселись на свои места, он обратился к нам с десятиминутной речью, в которой по большей части говорил о ПРО. В его речи сквозил сарказм: «Мы с вами можем решить, что когда-нибудь противоракетные системы можно разместить и на Луне, но пока мы до этого доберемся, возможности договоренностей могут быть утрачены в силу реализации военными собственных планов». Он предостерег нас от «жесткого продвижения наших прежних соглашений с восточноевропейскими странами». Нам с Конди не очень понравилась роль реквизита на этом спектакле, но мы сохраняли невозмутимость и успели ответить, прежде чем русские выгнали из зала всю прессу, попытавшись после этого вернуть переговоры в позитивное русло. Когда пресса покинула зал, мы с госсекретарем многозначительно переглянулись: путинская дача, путинское шоу...

„ 

Когда я отвечал на вопросы, один из полковников спросил меня, почему США хотят захватить Сибирь

И вот мы начали говорить по существу. Путин продолжал настаивать, что наши планы направлены против России, ведь Иран не мог представлять угрозу безопасности США или Европы в ближайшее время. Он показал нам карту, на которой кругами были показаны радиусы действия иранских ракет и несколько стран, до которых они могли долететь. Он сказал, что круги, которые, похоже, были отчерчены от руки с помощью школьного транспортира и цветных карандашей, отображают расчеты лучших специалистов русской разведки. Я тут же брякнул, что ему нужны новые разведчики. Но ему было не до смеха. /.../

Во время встречи с Путиным я написал Конди записку, что Балуевский вынуждает меня думать о «старых добрых временах», на что она ответила: «Некогда его считали передовым человеком умеренных взглядов. Видишь, как много поменялось».

После нескольких часов переговоров я написал Конди другую записку: «Я слишком нетерпелив для дипломата. Я уже забыл, как сильно я не люблю этих ребят». Немного времени спустя Конди, посол Бернс с супругой и я отправились на ужин к Сергею Иванову (в тот момент — первый вице-премьер правительства РФ. — The New Times) и его жене. После ужина я сказал Конди: «Нет, некоторые мне все-таки нравятся».

На следующее утро я выступал с речью в Академии Генштаба, еще одном памятнике сталинской архитектуры, перед несколькими сотнями российских офицеров. Войдя в здание, я сразу понял: это будет сложная миссия. Ответственный за встречу генерал был красноармейцем старой закалки, а бледные и хмурые лица присутствующих выражали скепсис и обиду. Я говорил о реформе армии и о возможностях сотрудничества в будущем. Но офицерам было все равно, что я говорил: они относились с глубочайшим подозрением к США, нашим войскам и ко мне лично и, вероятно, ненавидели реформу собственной армии.

Когда я отвечал на вопросы, один из полковников спросил меня, почему США хотят захватить Сибирь. Я подумал, что несколько лет, которые я провел, отвечая на самые неожиданные вопросы конгрессменов, научили меня всему, но этот вопрос сбил меня с толку. Я просто ответил, что это — бред. Позже Билл Бернс (посол США) разъяснил мне, что за несколько недель до этого Мадлен Олбрайт заявила, что Россия не в состоянии заняться развитием Сибири, население которой стремительно уменьшается вслед за общим сокращением населения России. Из этого полковник и остальные сделали выводы, которые дали мне четкое представление о масштабах российской паранойи.