О том, почему блокада стала запретной темой и за что на самом деле отключают «Дождь»
Вместо заставки «Дождя» 29 января зрители кабельных каналов увидели это объявление
26 января на телеканале «Дождь» вышла программа «Дилетанты», приуроченная к 70-й годовщине полного снятия блокады Ленинграда. В ходе программы в эфире и на сайте канала был проведен опрос на тему «Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?» Через час опрос с сайта удалили, однако он вызвал гневные отклики у депутатов Госдумы, обвинивших «Дождь» в «реабилитации нацизма» и обратившихся в Генпрокуратуру с просьбой проверить телеканал на экстремизм. 29 января несколько крупных кабельных и спутниковых операторов (в том числе АКАДО, Дом.ру и НТВ Плюс) начали в одностороннем порядке отключать вещание «Дождя» в разных регионах России. 31 января Генпрокуратура заявила, что в ходе проверки экстремизма в опросе «Дождя» не обнаружено.
Дело в том, что тема телеканала «Дождь» и постигших его неприятностей и тема Ленинградской блокады и всех кликушеских спекуляций вокруг нее — это две совершенно разные темы, вовсе не связанные причинно-следственными связями. Потому что причина и повод — это, как мы знаем, разные вещи.
С «Дождем» рано или поздно должно было случиться нечто подобное. Да и странно было бы предположить что-нибудь иное, когда прямо перед нашим носом, тарахтя и воняя, тяжелый и неповоротливый каток квадрат за квадратом утюжит наше информационное и дискуссионное пространство. Он особо не торопится. Зачем? Время есть. Поспешишь — значит, слишком быстро освоишь отпущенные средства да и вообще — людей насмешишь.
Вот и кажется иногда, что вот этот в уголке веселенький цветочек и вот этот в другом уголке зеленеющий кустик решено не трогать, что они — этот цветок и этот кустик — это и есть заветные островки свободы. Да ну что вы — эти кустики да цветочки в плане, просто не всё же сразу, пусть уж позеленеют себе до морозов, а там — уж извините.
Это как раз понятно.
А вот повышенная общественная возбужденность по поводу всего, что связано с войной, то есть с историческим событием, имевшим место в первой половине прошлого века, это и правда интересно.
Однажды мы с приятелем побывали в доме-музее одного писателя, жившего и соответственно умершего в XIX веке. По залам нас водила немолодая женщина-экскурсовод и рассказывала о музейных экспонатах и различных фактах биографии писателя. При этом она говорила с профессионально взволнованными и, соответственно, заметно фальшивыми интонациями. Время от времени казалось, что она из последних сил сдерживает подступающие рыдания.
В какой-то момент, когда дама-экскурсовод отвернулась, приятель наклонился к моему уху и прошептал: «Создается такое впечатление, что писатель умер минут двадцать тому назад».
Какими бы рыдающими интонациями ни изливались профессиональные патриоты, никто никогда не поверит, что они такие уж прямо невозможно чувствительные натуры. Они, эти полуграмотные жулики и спекулянты, склонные любой спор завершать жалобой в партком, были всегда. Но в последние годы они возникли на поверхности нашего общественного ландшафта в таком же товарном изобилии, в каком на поверхности подтаявших весенних сугробов возникают обычно собачьи какашки.
Но дело и не в них. Они — симптом, а не причина. А причина в том, что война все еще не закончилась. Вот в Европе она закончилась давно и стала фактом истории, изучаемой и поучительной.
А здесь — нет, не закончилась. А не закончилась она потому, что ее уроки, причины и последствия толком не исследованы, не отрефлексированы, не осознаны. И не могут быть они осознаны вне трезвой, жесткой и непредвзятой общественной дискуссии. А дискуссии этой не может быть, покуда любая ее попытка воспринимается как кощунственное посягательство на святыню, на цельность и гомогенность мифа.
Война не закончилась. И в этом есть известная опасность, потому что вечно длящаяся война не может обходиться без врагов и всегда грозит перерасти в войну гражданскую.
„
Любая попытка дискуссии воспринимается как кощунственное посягательство на святыню
”
Странно, но даже в годы моей юности, то есть в 70-е годы, дискуссии на эту тему воспринимались куда менее болезненно. Впрочем, «святынями» в те годы были совсем другие вещи — те, которые были так или иначе связаны с другой иконой — с Лениным. Помню, как мне пришлось раззнакомиться с одной милой барышней, всерьез обидевшейся на меня за какой-то анекдот про Ильича. «Должно же у человека быть хоть что-то святое», — сказала она мне. «Возможно, и должно, — ответил я. — Только уж точно не это». С тех пор мы не виделись, и я не могу сказать, что так уж сильно об этом жалею.
Что же касается Ленинградской блокады, то эта тема особенная даже и в контексте всей военной проблематики. Она, эта блокада, событие бесконечно трагическое, память о котором требует от потомков скорби и сострадания, но уж никак не победоносной гордости и крикливой нетерпимости к любому, кто задается теми или иными вопросами.
Сейчас уцелевших блокадников стало совсем мало. А когда-то я знал многих из них. И слышал от них множество историй, свидетельствующих не только о стойкости и силе духа одних, но и о беспримерной подлости и мелкой корыстности других. Они вовсе не считали свою беду подвигом — они просто хотели выжить. Не о подвигах шла речь, а о съеденных кошках и крысах, о том, как умершего члена семьи долго не хоронили, потому что на его карточку некоторое время получали хлеб, о том, как кто-то умудрялся наживаться на чужих страданиях, выменивая на хлеб драгоценности и антикварную мебель. Они ничем не гордились. Они до 70-х годов хранили под кроватями и на шкафах мешки с сухарями и коробки со сгущенкой. А от некоторых из них я слышал, хотя и шепотом, примерно такой же вопрос, который вызвал такую бурю неконтролируемых эмоций.
В блокадном Ленинграде оставались три маминых тетки. Две из них погибли, а одна выжила. Жила она после этого, впрочем, недолго. А мой отец воевал на Ленинградском фронте. Там тоже умирали с голоду. Хотя армию хоть как-то кормили. На том участке фронта, где был отец, не слишком много стреляли, но зато в массовом порядке умирали от кровавого поноса.
Все эти рассказы и истории сопровождали меня все мое детство и очень плохо уживались с официальной «победной» трескотней. Но даже сквозь нее прорывалась пронзительная фантомная боль загубленных и искореженных человеческих судеб.
Какое отношение к этим судьбам, к этим людям и их кошмарной участи имеют все эти депутаты и депутатши, все эти недоразвитые журналисты и журналистки, симулирующие припадки острого инфекционного патриотизма? Кто они такие вообще?
А «Дождь»? Ну, да — каток едет и подгребает под себя все сохранившиеся кустики да цветочки, все, что еще как-то живет и как-то шевелится. Что делать нам? Поливать и окучивать эти реликтовые растения? Или все же что-то делать с катком? А это уж надо решать всем вместе.
Продолжение темы - в материале «Блокада: событие и смысл»