«Человек неисправим. Но ему дана надежда»

Любые отношения, окрашенные нежностью, доверием, дружбой, желанием, — разновидность любви. В любви, которая всегда беспокоится о свободе того, кого любит, извращение невозможно. Извращение — это желание, искалеченное властью и страхом (часто страхом, приобретенным в детстве) и превращенное из радости и взаимного наслаждения в желание владеть и унижать. Само же по себе желание, либидо — целомудренно; оно хоть и парадоксальный, но бесценный дар и наш возможный дар другому человеку и людям вообще, как бы утопично это ни звучало.

Обычно понятия «бесстыдно» и «целомудренно» противопоставляются. Но только то «без-стыдно», что целомудренно, и наоборот. Целомудрие не знает ложного стыда, как не знали его в библейском мифе Адам и Ева в раю (до «запретного плода», до «грехопадения»). В древней категории греха бессознательно зашифрована способность человека быть просто человеком, пользоваться, а значит, и злоупотреблять свободой. Но это злоупотребление вовсе не является непослушанием Богу. Злоупотребление свободой — это нарушение свободы и унижение другого человека. Поэтому мораль, ставящая человека в положение вины перед Богом (то есть «космической», первородной, метафизической вины), — в основе своей безнравственна. Она допускает злоупотребление властью над телом и душой другого человека, что мы и видим в реальной истории христианства, в том числе в истории христианских семей, не только государств.

Важнейшая этическая заповедь не унижай** не включена ни в ветхозаветный, ни в новозаветный канон. Между тем она этически сильнее и независимее даже заповеди «не убий» (вспомним проблему самозащиты, убийства в бою за родину или для спасения семьи, ребенка, другого человека), не говоря уже о других, в том числе «не прелюбодействуй».

Сексуальность — это заложенное природой стремление к наслаждению, инстинктивно-сезонное у животных, свободное от календарных циклов и обремененное языком и культурой — у людей. Так называемый инстинкт размножения, продолжения рода — концепт новоевропейского человека. Я полагаю, что бисексуальность — тоже концепт. Вполне представимо парадоксальное предположение, что «нормой» для человека является пансексуальность (и бисексуальность как ее форма), а гетеросексуальность и гомосексуальность — «отклонения» (учитывая всю условность такого разделения).

Извращение — это желание, искалеченное властью и страхом и превращенное из радости и взаимного наслаждения в желание владеть и унижать

Используя эту парадоксальную гипотезу и переосмысляя жаргон геев, «натуралами» (то есть природными) в таком случае надо называть абсолютное меньшинство — бисексуалов. Политкорректно по отношению к «сексуальным меньшинствам» было бы сменить риторику и сформулировать принцип: гетеросексуальное большинство — это такое же отклонение от нормы, как и гомосексуальное меньшинство. Причины отклонений носят конкретный культурно-исторический характер. Первичное социальное отклонение — запрет инцеста — сформировало социальную историю человека.

Человек есть отклонение по определению, причем отклонение катастрофическое и опасное. Но это отклонение исправить невозможно, так как все попытки радикального исправления всегда приводят и будут приводить к человеческим жертвам. Человек неисправим. Но ему дана надежда и воля сводить к возможному минимуму последствия собственной неисправимости.

Размножение можно считать в некотором смысле побочным следствием сексуального акта. На самой заре истории, задолго до неолитической революции, человек, скорее всего, не был вполне уверен, что именно акт является прямой причиной рождения ребенка. Бисексуальность во всех морально нецентрализованных, то есть не претендующих на тотальную власть над душами людей культурах (например, в европейской античности и позже, вплоть до итальянского Ренессанса, или в древних Индии, Египте, Иране), была нормой. Гомосексуальность не помечалась как отклонение. Как выделенный в общественном сознании особый маргинальный феномен гомосексуальность могла возникнуть только на фоне жесткого государственно-социального осуждения и запрета. Что мы и наблюдаем впервые всерьез только в постренессансной, то есть «протестантской» (в широком смысле, включая Контрреформацию) европейской культуре.

Все попытки радикального исправления человека всегда приводят и будут приводить к человеческим жертвам

Говорю это с тем большей убежденностью, что сам я, как и большинство моих современников, по семейным и культурным причинам не склонен ни к гомо-, ни к бисексуальности. Из этого следует принципиальный вывод: мы не должны забывать, что наше следование нормам есть следствие нашего выбора и подкреплено исключительно нашим выбором, а не абсолютностью самих норм. Единственный набор этически «абсолютных» норм: не делай с другим то, чего бы ты не хотел, чтобы делали с тобой; не рассматривай другого как средство, но только как цель.

В России до 1917 года, насколько мне известно, было достаточно терпимое отношение к гомосексуальности. Только сталинский постбольшевизм (государственный советский «протестантизм» — в смысле этического ригоризма) привел к тотальному запрету гомосексуализма, то есть к государственной гомофобии. В этом «запретительном» направлении идет сейчас и законодательство в России.

Нравственность — это забота о том, чтобы не нарушить, по возможности, свободу и достоинство другого, и она (в отличие от морали) связана с постоянным выбором. То есть нравственность не вертикальна и не статична, как мораль, а горизонтальна и динамична, что хорошо понимал русский философ Николай Бердяев. Был ли Бердяев готов выдвинуть следующий нравственный тезис: делай что хочешь, но не нарушай и береги свободу того, кто рядом с тобой?

Таким принципом, при его последовательном соблюдении, злоупотребить невозможно: он сам себя корректирует, строится как форма взаимодействия, а не как моральная догма. Но что делать, если ты очень хочешь нарушить свободу другого? Никто и ничто не может этому желанию помешать. Но регулировать действия, основанные на таком желании, можно — и для этого создана правовая система либерального государства. Почему именно либерального? Потому что в основу всей сложнейшей и разветвленной системы либерального права положен вышеупомянутый принцип: «Делай что хочешь, если ты не нарушаешь свободу и не унижаешь того, кто рядом с тобой». Этот принцип, памятуя о Рабле, назовем «принципом Телемского аббатства».

Эта позиция, в свою очередь, выражена в фундаментальном, только по видимости чисто правовом, но по сути — нравственном принципе презумпции невиновности. Очень многим хотелось бы мыслить этот принцип как только внешний, чисто юридический. Но если мы ищем глубинные основания постхристианской нравственности, мы вынуждены воспринять презумпцию невиновности (человек невиновен, пока не доказана его вина) как внутренний регулятор нашей нравственной жизни.

Вопрос о совести, то есть ощущении своей вины перед лицом внутреннего суда, должен, вероятно (если здесь вообще применима риторика долженствования), регулироваться принципом: не нарушай свободу и не унижай другого — со всеми непростыми смыслами понятия «другой». Этот «другой» есть и внутри нас. То есть мы должны различать ложную (совесть-цензуру) и подлинную (свободную) совесть — их часто смешивают.