Самая страшная строчка в письме Надежды Толоконниковой следующая: «Сейчас я понимаю, что мне стоило объявить голодовку еще в мае».
Она объясняет, что именно было в мае: адвокат Дмитрий Динзе, незадолго до этого присоединившийся к защите Толоконниковой, написал в прокуратуру жалобу на условия содержания в ИК-14. «Зам.начальника лагеря подполковник Куприянов мигом установил в колонии невыносимые условия. Обыск за быском, вал рапортов на всех моих знакомых, изъятие теплой одежды и угроза изъятия теплой обуви. На производстве мстят сложными в пошиве операциями, повышением нормы выработки и искусственно создаваемым браком. Старшина смежного с моими отрядом, правая рука подполковника Куприянова, открыто подговаривала осужденных порезать продукцию, за которую я отвечала на промзоне, чтобы за порчу “государственного имущества” был повод отправить меня в ШИЗО. Она же приказывала осужденным своего отряда спровоцировать драку со мной».
В конце июня я ездила на свидание в ИК-14 вместе с Надиным мужем, Петром Верзиловым. Условия свидания разительно отличались от условий от тех, что я видела, когда приезжала сюда с Петром четырьмя месяцами ранее: тогда свидание проходило в колонийском буфете под блинчики со сгущенкой; в этот раз — в узком холодном кабинете, где все участники сидели за странными партами да еще и довольно далеко друг от друга. На Петино удивление сотрудник колонии ответил: «Так тогда был облегченный режим содержания». И об этом меня попросили не писать.
Это был безусловный успех пенитенциарной системы. Женщину, присужденную к тюремному заключению именно за то, что она считала, что говорить надо, и говорить громко, и именно когда это неудобно всем, наконец убедили в том, что иногда молчать и терпеть лучше, чем говорить. В этом убедили женщину, которая в своем последнем слове подсудимого сказала: «Я, как Солженицын, верю в то, что слово в итоге разрушит бетон».
Конечно, говорить Надежда Толоконникова продолжила: это не просто ее призвание, это ее сущность. На судах она говорит о свободе, о политической системе и ее неизбежном крахе — и говорит с каждым заседанием все лучше. Но об условиях содержания в колонии она, в отличие от Марии Алехиной, не говорит. На свидании она раздраженно отмахивалась от собственного мужа, который привез кипу бумаг, составленных по образцу жалоб, которые писала в своей колонии Мария Алехина. Толоконникова объясняла, что не ищет борьбы в колонии, а хочет спокойно и монотонно дотянуть до конца срока. Еще она отмахивалась от Петиных расспросов о том, получается ли у нее сделать молочный коктейль, о котором мечтала — собиралась размять банан вилкой, залить молоком, перемешать, добавь корицы. Надя говорила странную вещь: у нее будто нет времени совершить эти простые действи с имеющимися у нее продукатми.
В письме, обнародованном вчера, объясняется, что в ИК-14 со временем: «Вся моя бригада в швейном цехе работает по 16-17 часов в день. С 7.30 до 0.30. Сон – в лучшем случае часа 4 в день. Выходной случается раз в полтора месяца. Почти все воскресенья – рабочие. Осужденные пишут заявления на выход на работу в выходной с формулировкой «по собственному желанию». И заодно — что там с едой: «Из воспитательных же видимо целей осужденным всегда дается только черствый хлеб, щедро разбавленное водой молоко, исключительно прогоркшее пшено и только тухлый картофель. Этим летом в колонию оптом завозили мешки склизких черных картофельных клубней. Чем нас и кормили».
Истории нашей страны, кажется, неизвестны случаи, когда молчание о пытках шло бы жертве на пользу. Как, впрочем, и истории других стран. Когда человек находится в полной зависимости от людей, способных черпать выгоду и положительные эмоции исключительно из угнетения других людей и издевательства над ними, ему вообще мало что может пойти на пользу. Разве что дать небольшой шанс — во-первых, выжить, а во-вторых — сохранить рассудок и чувство собственного достоинства. Этот шанс дает не молчание, этот шанс дает способность называть вещи своими именами и орать о них как можно громче.
В России никто не умеет делать это так, как Надежда Толоконникова.
Tweet