Если враг не сдается... Один известный кремлевский публицист заявил на днях, что в России пора вернуть в политический обиход термин «враг». На самом деле он давно уже в ходу
Хотя в Кремле избегают вслух употреблять страшное слово «враг», отягощенное на генетическом уровне в сознании людей памятью о 1937-м, там давно уже не сомневаются: политические оппоненты президента Путина и его режима суть внутренние враги государства и народа.
Когда почти четыре года назад главный кремлевский политтехнолог Владислав Сурков в достопамятной статье в «Комсомольской правде» заговорил про «пятую колонну», все, кто мало-мальски знаком с новейшей историей, намек поняли правильно: во время гражданской войны в Испании в 1936 году войска мятежного генерала Франко наступали на Мадрид четырьмя колоннами, а франкистская пропаганда похвалялась, что в самом Мадриде у них есть пятая колонна.
Иными словами, в России не может быть политической оппозиции. Могут быть просто затаившиеся враги. Известно, как с ними поступают, если они не сдаются.
Кто-то скажет, что это полемический перехлест. Но ведь за решеткой уже не только Ходорковский, но и Каспаров. Пусть только на пять дней. Но лиха беда начало.
Давеча в Питере «блюстители порядка», усмиряя демонстрацию оппозиции, сломали руку одному из участников. Пострадавшим оказался один из лидеров СПС Леонид Гозман.
Имя этого человека много лет было синонимом фирменного эспээсовского оппортунизма, политики бесконечных компромиссов и уступок Кремлю, неуклюжего заигрывания с президентом: мол, когда Путин действует правильно, СПС его поддерживает, когда поступает неправильно, СПС его критикует. Когда Гозман идет на «марш несогласных», а ОМОН его «рихтует», то ли еще будет.
Откуда все это началось?
Точка отсчета истории российской нетерпимости — захват власти большевиками.
Сначала они уничтожили как врагов вчерашних конкурентов в борьбе за власть: кадетов, эсеров, меньшевиков.
За ними последовали идейные критики и оппоненты — уплыл в Германию «философский пароход».
Потом взялись за своих: троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев.
Потом — внимание! — когда все политические оппоненты внутри страны были разгромлены, большевикам оставалось только стращать народ внешней угрозой.
Но лорд Керзон с его ультиматумом был бесконечно чужд и непонятен простому народу и совсем не производил должного устрашающего впечатления. Гитлер еще не настолько усилился, Муссолини был слишком далеко. Имелись еще коварные самураи, все норовившие ночью перейти границу у реки, псы-атаманы, польские паны, но даже всех их вместе, видимо, показалось недостаточно.
Пришлось опять браться за врагов внутренних, «идейно разоружившихся» оппозиционеров, объявлять их шпионами, диверсантами, террористами, истреблять их физически.
Чтобы обосновать репрессии теоретически, придумали тезис о том, что по мере продвижения к социализму сопротивление свергнутых классов будет усиливаться.
Началась цепная реакция Большого террора, который захлестнул всех: и своих, и чужих.
После смерти Сталина его наследники, в молодости пережившие 1937 год, смертельно боялись его повторения. При Хрущеве и особенно при Брежневе термин «враги народа» был не в ходу, хоть с политическими оппонентами власть не миндальничала. Так страшна была память о репрессиях.
Совсем свежа была другая страшная память — о войне. Поэтому «неустанной борьбы руководства КПСС и советского государства за мир во всем мире, за разрядку международной напряженности» было вполне достаточно, чтобы народ терпел, а порой даже любил своих вождей. Дефицит, перебои с продовольствием, волокита, бюрократизм, взяточничество — все ерунда, переживем. Зато мы делаем ракеты. Летаем в космос. Противостоим империалистам. Лишь бы не было войны. Люди искренне верили, что США спят и видят, как бы на нас напасть. Образа внешнего врага вполне хватало, чтобы худо-бедно сплачивать советский народ, во врагах внутренних особой нужды не было.
В поисках врага
Иное дело — современная история России. С окончанием холодной войны образ внешнего врага улетучился. На пиках политической борьбы, прежде всего во время президентских и парламентских выборов, стал постоянно эксплуатироваться образ внутреннего врага.
В 91-м, когда на президентских выборах впервые победил Борис Ельцин, это была победа над коммунистическими ретроградами и консерваторами, которые хотели остановить реформы, вернуть старые коммунистические порядки. Противник был не придуманный, а вполне реальный.
В 96-м Ельцин боролся за переизбрание, и ему опять противостояли коммунисты, жаждущие реванша. Угроза коммунистической реставрации опять-таки была весьма велика.
В 99-м главными врагами были объявлены террористы, вторгшиеся в Дагестан, взрывавшие жилые дома в Москве, Волгодонске, Буйнакске (спор о том, действительно ли за взрывами домов стоят лидеры вооруженных чеченских сепаратистов, в данном контексте — за скобками).
В 2003-м главными врагами оказались олигархи во главе с Ходорковским, насосавшиеся народных нефтедолларов и замыслившие якобы чуть ли не государственный переворот. Дело «ЮКОСа» было использовано в целях консолидации прокремлевского электората на всю катушку.
На исходе 2007-го из внутренних врагов опять не осталось никого: коммунисты стали белыми и пушистыми; чеченские террористы либо уничтожены физически, либо, пройдя перековку, присягнули на верность правящему отныне в Чечне клану Кадыровых; Ходорковский сидит в тюрьме, олигархи — либо за границей, либо здесь, но лежат тихо, прижав уши. Демократические оппозиционные партии ослаблены почти до состояния естественной политической смерти.
Расчет делался на внешних врагов, которые окружают Россию со всех сторон, не хотят, чтобы она поднималась с колен.
Но Запад, как назло, все время пытается идти навстречу. Не нравятся вам ракеты ПРО — давайте вести переговоры.
Не нравится план по Косово — давайте обсудим ваши возражения. Не нравятся наши предложения по иранской ядерной проблеме — о’кей, давайте и тут искать решение. В общем, настоящий внешний враг так себя не ведет.
Значит, приходится опять искать внутренних. Если их нет, значит, кого-то надо назначить. Что и происходит на наших глазах в последних предвыборных речах президента.
Это очень тревожно. Потому что отчасти повторяется уже описанный сценарий середины тридцатых. Спустя семьдесят лет едва ли возможна большая кровь, но ужесточение внутренней политики, еще большее закручивание гаек, судя по всему, неизбежно.