«Генри Маркович, вы разумный человек, думайте о близких, — сказал мужской голос в телефонной трубке. — И я тут же принял решение: я вхожу в дело»

Ну как же не помнить? Это был 1985 год, мне было тогда 47 лет, я был большой советский ученый и крупный педагог, у меня были книжки, монографии, в которых я всех учил — причем именно всех: судей — как судить, прокуроров — как быть прокурорами, адвокатов — как защищать. А в Москве тогда готовился разгром адвокатуры — под флагом борьбы с коррупцией. Дело в том, что у адвокатов существовала жесткая тарифная сетка: нельзя было зарабатывать больше 330 руб. в месяц — неважно, сложное дело или нет, прославленный адвокат, у которого взмокшая рубашка и процессы каждый день, или подготовишка, у которого главная проблема — палец ломается от кроссвордов, которые он разгадывает. По тарифу они получали одни деньги. Поэтому существовал так называемый микс — смешанная оплата. Клиент приходил и говорил: я хочу, чтобы меня защищал знаменитый Кисенишский, платил 300 руб. в кассу и столько же — непосредственно адвокату. И вот решили эти миксы перевести в уголовку, была создана следственная группа, которую возглавил следователь из Нижнего Тагила Каратаев — отсюда и пошло «каратаевщина». Стали таскать на допросы клиентов, у ведущих московских адвокатов изъяли регистрационные карточки. Короче, готовились сажать. И тут мне, заведующему лабораторией Всесоюзного Института усовершенствования работников юстиции, — я туда ушел из института прокуратуры, звонят руководители областной коллегии и говорят: «Генри, в этом процессе должен быть известный юрист, без кармыʹ». Что значит «без кармыʹ»? Который не боялся бы — потому что как только адвокат вступал в такого рода дела, на него мгновенно возбуждали уголовку. Процесс закончился обвинительным приговором, моему подзащитному дали 10 лет, но кое-что мне удалось сделать, как минимум — следственную группу расформировали. Но дело — я имею в виду работу адвоката — оказалось азартное, деньги были нужны, и я остался на полставки. И сидеть бы мне в районном суде по кражам, если бы в 86-м не начались процессы по «узбекскому делу».

То самое... «Узбекское дело» — оно обнимало кучу процессов, которые шли в основном в Узбекистане и по которому посадили 27 500 рядовых узбеков — бригадиров, классификаторов, завпунктами, работников хлопкозаводов. А ведь указания по припискам-то шли сверху! Я вел дело Минхлопкопрома, дела по двум хлопковым заводам, защищал единственного председателя Совмина союзной республики, который был посажен, — был такой Худайбердыев. Короче, 4 дела у меня было, и в своей речи — я считаю, это лучшая моя речь была — я говорил о том, почему появились приписки, за что давались и брались взятки. Я помню эту свою фразу, после которой у всех в суде глаза на лоб полезли: «Главное преступление было совершено не в Узбекистане, оно было совершено здесь, в Москве, на XXV съезде партии…» Приписки-то были плановые, разнарядки сверху спускались, экспертиза показала, что собрать столько хлопка-сырца, сколько в плане, было нельзя — ну не было его столько! Кстати, дело Минхлопкопрома — это было последнее дело в СССР, по которому смертная казнь была не только назначена, но и применена по отношению к министру хлопкоочистительной промышленности Узбекистана Усманову. 20 января 1987 года расстрелян последний экономический преступник в СССР. Дальше давали, но не применяли. Но что я вам, мои дорогие, хочу сказать: развал Советского Союза начался именно с борьбы с коррупцией, которую придумал Андропов. Советский Союз на чем держался? Советский Союз держался на договоре с элитами республик: мы вас назначаем первыми секретарями, а вы там живите по своим традициям: были баями — и остались баями, берите сколько хотите, только чтобы все было под контролем — коррупция была тотальная. А тут в Узбекистане разгромили всю верхушку, потом Туркмения, Таджикистан — тоже коснулось, и поэтому когда Союз ликвидировали, никто из них не возопил: «Куда же ты, родимый СССР-то?»

Да все очень просто: когда в Ташкенте арестовали всю верхушку, они бросились в Москве искать адвокатов. А им местные юристы и говорят: «Там, в Москве, недавно пришел в адвокатуру наш, ташкентец, который был капитаном сборной команды республики по волейболу». Но и дело оказалось очень интересное: мой подзащитный Худайбердыев обвинялся в даче взятки Чурбанову, зятю Брежнева, и тот и другой признали: «да, брал», «да, давал» — оба уже сидели, а я просто на двух пальцах доказал, что этой взятки быть не могло, потому такие деньги просто не могли бы поместиться в чайный сервиз, в котором якобы Худайбердыев дал взятку Чурбанову. И моего подзащитного тогда реабилитировали по этой взятке…

Генри Маркович Резник, Ленинград, 1938 г.	Очередная игра: волейболист Резник второй справа. Куйбышев (ныне Самара), 1955 г.

Сначала я оказался в Саратове: за месяц до начала войны отца направили ректором в Саратовскую консерваторию. И в Саратове я прожил 15 лет, до окончания школы. После этого я поехал покорять Москву, а потом уже Ташкент. И все это связано с волейболом.

Да, в роду-то были приличные люди. Посмотрите внимательно на мои черты — я прямой потомок любавического ребе, один из моих дедов был главным раввином Кременчугской синагоги, другой дед — выдающийся историк академик Ганелин, дядя Левик был замминистра лесной промышленности. Там вообще очень интересная история. Дядя Левик был крупный специалист по лесу, был посажен в 36-м году, за него вступился Серго Орджоникидзе — ровно потому, что он был крупный специалист по лесу, а лес в то время был как сейчас нефть, его выпустили в 37-м, и он уехал из лагеря, увезя с собой жену начальника лагеря — мы называли ее императрица Мария Федоровна. Красавица. А дядя Левик был сморчок. Вот тогда я начал понимать, что как-то все непонятно, за что любят женщины. И еще у меня есть дядя Гуревич, дважды Герой Соцтруда, строитель Магнитки. То есть, как вы видите, все приличные люди. И тут — рождается волейболист, мастер спорта по волейболу и прыжкам в высоту. Родителям выражали соболезнование. А было так. Когда мне было семь лет, у меня было два дифтерита и осложнение на ноги — паралич, я полгода не ходил, а потом открылась прыгучесть: в 11 лет я пришел в секцию легкой атлетики, разбежался и — прыгнул. И так прыгал до 2,04 — норматив мастера спорта.

В 56-м я поехал в Москву — поступал на факультет журналистики МГУ. И провалился. Меня срубили на устном экзамене по литературе. Граф Нулин... Вопрос: в каком платье была Наталья, когда приехал граф? «В желтом»,— сказал я. Молодой человек, сказали мне, вы хотите быть журналистом, у вас должно быть особое внимание к деталям, которые подчеркивают специфику ситуации, настроение главной героини. Когда приехал молодой граф, она была в розовом платье. Так я не попадаю в МГУ. Иду в институт физкультуры, потому что иначе пришлось бы идти в армию, проучился год. Записался в команду МАИ по волейболу, но тренер все больше держал на запасной скамье. Естественно, я считал, что старики, которым было по 22, нас, молодых, которым по 18, затирают. И тут я подбиваю ребят уехать в Ташкент и создать свою команду. Поступил там в университет, он назывался Среднеазиатский государственный университет, на юридический факультет — на журналистику брали только узбеков, а под узбека мне трудно было косить. Играем, но задачу — войти в шестерку на Спартакиаде народов СССР 1959 года — не выполняем. Я иду в запой. И тут меня приглашают в Казахстан — там я уже стоял у истоков команды «Дорожник», которая без меня стала чемпионом Советского Союза.

Естественно, перевелся на юридический в университет в Алма-Ату, у меня был индивидуальный план: я все время был на соревнованиях и посещал занятий меньше, чем заочники, по-моему. Но у меня было некоторое самолюбие и самоуважение. Я прекрасно понимал, что вот я приду, предположим, на экзамен к профессору Луцкому, который приехал туда в 22-м году, когда открылся университет, и как-то дожил — там был очень приличный преподавательский состав, а потому я в поездки брал с собой учебники и учил, читал. А когда на третьем курсе делал курсовую работу, мне попалась книжка «Правовые презумпции в уголовном процессе» Веры Исааковны Каминской, 1948 года издания — уже вовсю шла борьба с безродными космополитами... Вы, кстати, знаете, что помимо «дела врачей» готовился и «процесс юристов», на котором главной фигурой должен был быть великий Михаил Соломонович Строгович? Тогда взяли и в 52-м расстреляли Валю Лифшица, у которого тоже была блестящая работа «Принцип непосредственности» — это принцип уголовного процесса сейчас. А Веру Исааковну Каминскую после издания ее выдающейся монографии лишили работы, она жила переводами — перевела толстенный том «Основы уголовного права» Кенни. Я прочитал эту работу и заболел судебным доказыванием. Я написал о презумпции невиновности реферат, курсовую, диплом, получил премию на конкурсе и рекомендацию в аспирантуру — готовился уезжать в Ленинград. Но тут в Казахстане сменилась вся верхушка, и главой МВД назначают из Москвы, из ЦК КПСС, Панкова, который был фанат волейбола. Он меня приглашает к себе и говорит: «Генри Маркович, ну что же вы жизни-то не знаете, ну поработайте вы на земле чуть-чуть, волейбольную команду МВД надо делать». Я попытался отбиться. И неудачно. Это теперь, из своей адвокатской деятельности, я знаю: надо уметь привести аргумент, не отбиваемый противной стороной. Я ему сказал: «Вы говорите: команда нужна, но в нашей команде я — юрист, другой — физик, третий...» На что он отвечает: «Генри Маркович, да не волнуйтесь, у нас много отделов, мы всех возьмем». И взяли всю команду. Так я оказался в МВД Казахской ССР. Я пришел, отдел кадров был в ужасе. Еврей? В МВД? А тогда борьбу с космополитизмом уже осудили, но было негласное указание: если кого не выгнали — не выгонять, но и новых не принимать. Но министр сказал: принять. А министр все, что обо мне знал, так это то, что я в коротких штанах выбегаю во главе команды, которая была второй командой в СССР, «Динамо» Алма-Ата. Мы проигрывали только Москве. Помню свой выход на работу: начальник управления дознания смотрит на меня и говорит: «Вы дела-то будете вести?» Понятно, что меня взяли на волейбол. Я сказал: «Ну, конечно, буду». И вот здесь опять провидение, фортуна, судьба решает. Я за два года прошел такую школу в Следственном управлении республиканского МВД, на которую другие тратят десять лет: стал старшим следователем, потом, благодаря, конечно, моей прыгучести, следователем по особо важным делам. «Дело Госплана республики», «дело хладокомбината», «дело мясокомбината», «дело кондитерской фабрики», «дело Главместснабсбыта» — хищения на несколько сотен тысяч рублей, это как сейчас миллиарды.

Сведения о преступности в СССР были под грифом «совершенно секретно». Они были рассекречены, между прочим, только в 1990 году. Я в семидесятых работал уже в Москве, в Институте прокуратуры, у меня был первый доступ к совершенно секретным документам, и мы готовили под грифом доклады для ЦК КПСС. И там мы уже писали правду-матку. А правда была такая: если все газеты писали, что преступность у нас постоянно снижалась — мы же, как было заявлено в программе партии 1961 года, к 80-му должны были построить коммунизм, а «в обществе, строящем коммунизм, не должно быть правонарушений и преступности» — точная цитата, можете не проверять, так вот на самом деле начиная с 1966 года преступность непрерывно росла, и к 1980 году рост был 20 %. У нас в Институте прокуратуры была карта преступности в СССР: пять цветов — черный, темно-серый, красный, розовый и голубой, которые отражали уровень преступности в разных регионах и разных республиках. Что касается юга — Средняя Азия и Кавказ, — там вообще все было коррумпировано тотально при советской власти. Вообще должен сказать, что традиции коррупции, они очень стойкие. Вот коррупции меньше всего было на Севере, и сейчас меньше всего в северных областях: она шла к югу. Я не беру преступление против личности, я беру экономические преступления. Вот сейчас, например, где больше всего коррупции? Ну, конечно, в южных регионах: Ростовская, Ставропольская, Краснодарская и прочее.

Один раз.

30 тысяч.

Я рассмеялся, но никуда не пошел. Почему? Мне сейчас 75. Представьте меня в 64-м году, мне 26 лет. Я мастер спорта, я король Бродвея, мне, неженатому, министр дал двухкомнатную квартиру. Вообще я фаворит министра. Как Жванецкий говорил, пивом напоил, на трамвае прокатил — твоя. Соответственно, у меня в мыслях этого абсолютно не было.

Нет. Чтобы изменить квалификацию.

За все. Так же, как и сейчас. Полномочия у правоохранительных органов не меняются. Возбудить дело, прекратить дело, мера пресечения, квалифицировать, осудить. Ну, не осудить было невозможно, но отправить дело на доследование, назначить меру наказания.

Средняя Азия и на Кавказе — да. Казахстан занимал промежуточное положение.

Естественно, номенклатура была выведена из-под следствия, но кого-то из правительства республики посадили.

Что имеем, то присваиваем, — назначения. Назначить на должность могли только партийные органы.

Конечно, нельзя.

Нельзя сравнивать преступность — надо сравнивать времена: у каждой эпохи своя преступность. Например, в 30-е годы сформировалась преступная субкультура — воровской закон. Сейчас воры в законе есть, а закона — нет. А тогда это была настоящая субкультура со своим кодексом, с правилами. И с ней борьба не велась, потому что боролись с «врагами народа». Вполне естественно, что в стране, в которой не было частного бизнеса и единственный собственник — государство, а население очень бедное, не может быть высокого уровня корыстной преступности. Деньги не имели цену, коррупция прежде всего имела форму взятки, а деньги давали жизненный комфорт — например, питание с рынка, что в условиях дефицита было принципиально, женщины, антиквариат, скупка золота, мебельный гарнитур, которого у других не просто нет — достать его было нельзя. Была колоссальная латентная преступность, то есть цифры просто скрывали. Уровень раскрываемости убийств был по отчетам выше 90% (сегодня говорят — 70%, во что я тоже не очень верю), то же и по кражам — конечно, этого быть не могло, шли сплошные приписки и манипуляции. А на самом деле общеуголовная преступность была очень высокая. Я занимался проблемами преступности в разных регионах. Закономерность такая: преступность выше в городе, чем в традиционном селе, выше в городе-новостройке, чем там, где люди давно живут. И вот я столкнулся с удивительным явлением. В городе-новостройке, не важно в каком, куда я приехал с группой криминологов, которую я уже возглавлял, по всем параметрам преступность должна быть высокая, а она низкая. Вот она выросла, а потом вдруг резко упала. Первая версия — укрывают. Понятно, манипуляция статистикой. Ни хрена подобного. Преступность реально снизилась. А знаете, почему она снизилась? Город оказался терроризированным преступностью. Вечером улицы вымирали. На улицу никто не выходил. Днем квартиру пустой никто не оставлял. То есть люди на работу ходили, но кто-то оставался дома для того, чтобы предотвратить кражу. Преступность низкая, но и жизни никакой — доложил я на совещании. За что получил ярлык антисоветчика.

Не так много в общем-то. Но у меня очень много дел в защиту чести и достоинства — больше ста. Я много защищал журналистов — перестроечные «Московские новости», «Огонек», «Новое время». Вел дело Вадима Поэгли (заместитель главного редактора «Московского комсомольца») по иску к нему министра обороны Грачева. Все иски колоссальные, так что в год, наверное, с десяток дел.

Это уже будет самореклама, я от саморекламы бегу. У меня, видите, в чем дело, уникальная практика. Если по ней измерять наше правосудие, то оно у нас очень справедливое. Из известных — дело Леры Новодворской — оправдание*. Дело (судьи Сергея) Пашина** — оправдание. Дело Пасько*** — изменено: я считаю, это была одна из лучших моих речей в Военной коллегии Верховного суда. Дело Бранновера — по иску к журналу «Наш современник» — удовлетворен. Дело Сторчака — прекращено. Последнее дело, дело Адамова — на свободе. Орлов, Кадыров**** — оправдательный приговор, во что ни одна душа не верила. Мне грех жаловаться.

Правильно. Вот сюда надо умещаться. В ноль один процента. Будущее нам не дано в лучшем виде. Не дано. Надо работать, сражаться по каждому делу.

Август 1991 года — это было интересно. Я оказался в те дни путча в Ровно — защищал одного ветерана войны. Возвращаюсь 24 августа, жена Лариса рассказывает — накануне раздался звонок: «Здравствуйте, это звонит Крючков». И Лариса выдает: «Ой, знаете, вам с такой фамилией, наверное, сейчас жить трудно». Оказывается, звонит сын (председателя КГБ СССР) Крючкова, для того чтобы меня пригласить. Но меня нет. А его уже арестовали, и поэтому его защищал Юра Иванов. Кстати, хорошо защищал.

А тут звонит жена Плеханова*****. А я твердо решил: буду защищать первого, кто ко мне обратится. Вот здесь у меня были расхождения с моим другом, который недавно от нас ушел, с Юрой Шмидтом. Юра занял такую позицию, что он будет защищать только по правозащитным делам, то есть он будет политический адвокат. Я эту позицию не принимал и не принимаю, адвокат должен вести все дела. Право на защиту универсально и предоставляется всем обвиняемым. Но в итоге дел, которые я называю народническими, резонансных правозащитных дел я провел больше, чем все адвокаты России, может быть, вместе взятые.

Не надо было предъявлять измену Родине, как им предъявили, — надо было предъявлять превышение власти. Потому что тут никуда не денешься, чрезвычайное положение было объявлено, безусловно, незаконно. Здесь защите уже пришлось бы очень трудно, потому что надо было бы доказывать, что была крайняя необходимость для введения ЧП, хотели спасти СССР.

А знаете, какая ситуация была? Не буду скрывать. Мне позвонил Березовский и сказал: «Произошло убийство Юшенкова. Дело в отношении Коданева****** сфабриковано, это гэбэшные штучки, это Путин». Я занят был тогда. Я был уже председателем президиума Московской коллегии адвокатов, и времени совсем не было. Короче, отказался. И тут раздается странный звонок: «Генри Маркович, слушайте, вы разумный человек, подумайте о близких». Я тут же перезваниваю Борису и говорю, что дело беру. Вот когда прошло предварительное следствие и когда я не обнаружил в этом деле никаких следов гэбухи и увидел, что есть увесистые доказательства, у меня стояла дилемма: дело выиграть было нельзя. Но я из процесса не ушел, посчитал, что это предательство профессии, хотя мог уйти.

Я бы назвал Спасовича, Плевако, Андреевского...

Это были филигранные защиты, притом замечу, что никто из адвокатов не разделял взгляды своих подзащитных. Например, Спасович защищал Петра Щапова, которого привлекли за издание трудов социалиста Луи Блана — тот метелил со страшной силой монархию. Спасович построил свою речь на том, что Луи Блан шельмовал монархию английскую, французскую. «Это монархии, которые залили кровью свои страны, которые рубили головы, — говорил он. — Но наша благодетельная монархия, наш царь, который подарил либеральные реформы — переносить это с монархии Европы на нашу монархию, — невозможно». И он выиграл дело. Что касается Веры Засулич, то это совершенно отдельная история. Я об этом подробно писал в предисловии к книге «Искусство речи на суде».

Значит, так. Сводный брат царя, генерал-губернатор Санкт-Петербурга Трепов приехал инспектировать тюрьму «Кресты». Во внутреннем дворике гулял 23-летний студент Боголюбов вместе с каким-то сидельцем. Проходя мимо Трепова, они шапку сняли и поздоровались. Затем они делают круг, опять проходят мимо него, шапки уже не снимают, не здороваются, и Трепов, видимо, был не в настроении, подскочил, шапки долой. И дальше он приказал выпороть Боголюбова. Телесные наказания — они не применялись к представителю благородного сословия. И реакция на порку была страшная: Боголюбов повесился. Дальше выстрел Засулич, который не повлек тяжелых последствий: она бросает револьвер и объясняет, что была возмущена историей в «Крестах».

Дальше процесс. Кони — председатель суда. Государственным обвинителем предложено было быть блистательному совершенно Андреевскому. Андреевский выставляет условие, что он будет обвинять, если в речи скажет об абсолютной недопустимости таких действий, которые допустил Трепов, потому что это послужило толчком к выстрелу. Министр юстиции Пален ему запрещает вообще упоминать что-либо о Трепове. В знак протеста Андреевский уходит из прокуратуры, становится одним из самых выдающихся адвокатов. Предлагают стать обвинителем Жуковскому, тоже потрясающему прокурору, его называли Мефистофелем. Он настаивает на такой же позиции. И в суд выходит Кессель, абсолютно бесцветный прокурор. А власть молчит, со стороны власти никакого осуждения поступка Трепова. Дальше потрясающая работа адвоката, которого никто не знал, Петра Акимовича Александрова. Во-первых, он отбирает присяжных, он удаляет купцов толстокожих, удаляет, соответственно, представителей высшего чиновничества, удаляет представителей зажиточного крестьянства. И туда идут мелкие чиновники. Трепов отказывается явиться в суд, представляя справку, что он болен, тогда как всему Петербургу известно, что разъезжает на тройке и инспектирует. То есть он в суд присяжных не является — неуважение к суду.

И вот Александров пригласил двух человек, которые рассказали, что сделал Трепов в «Крестах», тем самым Александров поставил перед присяжными дилемму. Причем он не просил оправдать Засулич, он закончил речь свою так, что она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет обесчещенной, и нужно принять меры к тому, чтобы не повторялись те причины, которые приводят к появлению на скамье подсудимых вот таких людей, как Засулич. И присяжные понимают: осуждение Засулич будет означать оправдание Трепова. И они выносят оправдательный вердикт от имени общества, давая власти сигнал: если ты, власть, не будешь своих сановников ставить на место, если ты не будешь по справедливости воздавать тем, кто творит произвол, мы от имени общества будем их осуждать. Но не забывайте, это были времена царя-реформатора Александра Второго…

Что касается того, что происходит сейчас... Считайте меня идеальным реалистом, реальным идеалистом, но в конечном счете все упирается в конкретного судью. На Кони было давление, чтобы он ушел с поста председателя. Знаете, что Кони ответил? «Если меня, председателя столичного суда, можно так нагнуть, то что скажут мои коллеги из Череповца, на них-то какое это произведет воздействие». Андреевскому давал указание сам министр, Жуковский отказывается поддерживать обвинение на выставленных условиях. Почему? Это была элита — элита с благородством, с чувством собственного достоинства.

А наши судьи, те, которые выносят приговор под давлением, по звонку... они же просто чиновники в мантиях. Я могу сказать, что те оправдания, которые у нас неожиданно случаются, в конечном счете определяются тем, что «есть один, который не стрелял». В своем большинстве в судейских креслах у нас люди, которые получили образование при советской власти. А при советской власти, между прочим, на 20 лет с 1966 по 1987 год оправдательные приговоры вообще исчезли. Я неоднократно говорил: у нас нет судебной власти в стране. У нас есть судебная система. Но судебная система и судебная власть — это не синонимы. Судьи не осознают себя представителями отдельной верховной судебной власти, которая стоит и над исполнительной, и над законодательной властями, между прочим. Они воспринимают себя чиновниками в мантиях. Им не надо никому звонить — они сами знают все как надо. Поэтому у нас нет оправдательных приговоров, и поэтому у нас не работает презумпция невиновности в профессиональных судах. Все и всегда в конечном итоге упирается в конкретного человека.