«Я верил — приду к отцу, доложу: я был герой»

Словосочетание «евреи и Вторая мировая война» традиционно ассоциируется со словом «Холокост» — уничтожением нацистами 6 млн европейских евреев. Меньше известно, что полтора миллиона евреев сражались в армиях Советского Союза, союзников, США и Великобритании, Польши. Американский фонд Blavatnik Archive Foundation создал видео- и аудиобиблиотеку историй людей, которые воевали и выжили. The New Times публикует лишь несколько фрагментов* из собрания фонда, представленных на выставке, которая только что открылась в Еврейском музее толерантности в Москве.

В Одессе я учился в школе № 101, которая находится на улице Большая Арнаутская, дом 7. 21 июня 1941 года у нас был выпускной вечер. У нас был очень дружный класс, настолько дружный, что когда арестовали как врага народа отца Крыжановской Наташи, он был завкафедрой в Политехническом институте, мы все встали на ее защиту и не дали исключить из комсомола. Орлова Тамара — то же самое: отец был заместителем командующего по политчасти Одесского военного округа. Орлов была его фамилия. Тоже встали на защиту Тамары, чтобы ее не исключили из школы. Мы, конечно, не понимали, что рискуем, но, видно, директор школы — Пекарь была его фамилия — понимал, в чем дело, и не дал огласки этому факту. Я уже сказал, 21 июня у нас был выпускной вечер, и мы все пошли к морю, в Аркадию, встречать солнце. И под утро, когда рассвет был хороший, я пришел домой, лег спать. Меня разбудила мама и сказала, что началась война.

Я многое не могу понять. Я не могу понять — 30 миллионов погибло. Это вранье. Если бы каждый видал, сколько трупов плавало по Висле, он бы не сказал, что 30 миллионов. Он сказал бы больше 30 миллионов. Как я выиграл войну? Папа погиб, мама погибла, сестра погибла, дядя Шуля погиб, дядя Гриша погиб, дядя Меер погиб. Я насчитал 24 человека нашей мишпухи, нашей семьи, которые погибли. Как же я выиграл войну? Какой ценой я выиграл войну? Тоже не совсем понятно.

„

Папа погиб, мама погибла, сестра погибла, дядя Шуля погиб, дядя Гриша погиб, дядя Меер погиб. Я насчитал 24 человека нашей мишпухи

Как я воевал? В тылу я не был, был только на передовой. Я за время войны, девятнадцатилетний парень, командир взвода, был награжден, вот слушайте меня внимательно: орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны II степени, орденом Отечественной войны I степени и орденом Боевого Красного Знамени, который в то время считался вторым орденом после ордена Ленина. Я себе задаю вопрос, почему в полку больше меня никто не был награжден. Я думаю, потому что, как в картине… забыл, как называется картина… когда он читает список, куда кто хочет идти работать, выделялся один — я! Вот таким я пацаном был, что где что-то было сложно… а у меня родных не было, и об этом командир полка Иванников знал.

В 12 часов дня, это было воскресенье 22 июня, по радио я услышала речь Молотова. Но я ничего не поняла. Я не знала, что такое война. У нас при нашей районной клинике открылись ускоренные курсы медсестер: занимались полтора месяца. Получили документы, что мы можем во время войны быть медсестрами… Войска отступали через наш город, все стояли — дети, взрослые — все, был коридор из живых людей. И по этому коридору шли наши солдаты: грязные, потные, измученные. Из колонны выходит лейтенант и говорит: «Вы бы не могли дать водички нам попить». Я моментально мотнулась. Взяла бидон с водой, вынесла ему. Он нагнулся и поцеловал. Ему было, наверное, лет двадцать пять. Я говорю: «Товарищ военный, а вам медсестры не нужны?» Он говорит: «Медсестры всегда нужны».

Вот случилось так, что мы с подружкой-связисткой пошли по естественным надобностям в лес. Автомат мы не снимали никогда. Нам не разрешали снимать автомат. Она быстренько, раз-два и уходит. Я надеваю брюки и слышу хруст веток. Подымаю голову: на меня идет фашист. Это первый немец, которого я увидела воочию. Он был на расстоянии 20 шагов от меня. Я испугалась, уронила свои штаны и схватилась за автомат. Он продолжает идти, тоже с автоматом, и улыбается. Я, ничего не думая, беру автомат, закрываю глаза, нажимаю на гашетку и строчу, так строчу, пока не стало тихо. Весь диск я выпалила. Когда открыла глаза — уже бежали наши солдаты. Немец лежал, распластавшись, вот так вот руки, лежал мертвый. Солдаты быстро подскочили, сняли у него автомат, по карманам, вытащили у него документы. А я стою и плачу. Они говорят: «Чего ты плачешь?» Я говорю: «А мне жалко». Они вытащили конверт. И там было письмо и фотография: молодая женщина и два мальчика — лет шести и десяти. Я говорю: «Я убила отца, я убила отца этих детей».

Еще помню, когда мы отступали: бои были очень под Москвой тяжелые, оружия не хватало, с продуктами было очень плохо. Мы шли через села, и нам выносили эти бабушки и женщины или посылали детей: пойди дай. Хлеб, воду, молоко. Солдаты, конечно, шли, нагнувши голову. Однажды выходит старая женщина. Я никогда не забуду, это осталось на всю жизнь. Она выходит и говорит: «Сыночки, родные, на кого же вы нас оставляете?» Старшина выходит из строя, подходит к ней, становится на колени: «Прости, мать, прости, родная, мы вернемся». Она его перекрестила, поцеловала в голову, и он пошел в строй.

42-й год. В июле нас перебросили на Сталинградский фронт. Там же не было открытого поля боя, воевали в домах. Каждый дом — это было поле боя. Вот мы сидели в одном доме, немцы сидели в другом. Кто кого, вот это была наша война. Все гремело, все сыпалось. И тут идет немецкая колонна танков. А мы внизу, в подвале. И в это время с той стороны, с того дома бежит женщина. На руках она держит одного ребенка, а второй держится за ее юбку. И она бегом, спешит, спешит в нашу сторону. Двое солдат выскочили, ребенка взяли на руки. И тут танк отделяется от колонны и гонит на них, он догоняет их и на наших глазах оставляет мокрое место от них всех: от наших двух солдат, от этих двух детей и от их мамы. /…/

Я 16 июня получил паспорт, а 22 июня началась война. Мы с друзьями пошли в военкомат. Нас, конечно, выгнали оттуда. Шестнадцатилетних полно было, но сказали: не берем. Мать была партийная. Отца как политработника призвали в армию. Он полковой комиссар и находился в Западной Украине. Он там пропал без вести. Мы с матерью поехали в Киев на станцию Киев-Московская. Я пошел искать своего дядю, дядю Мишу, и других родственников, которые в Киеве жили, — мамины сестры. Их уже никого не было, они эвакуировались. Я решил вернуться на вокзал, но когда пришел, вокзал был разбомблен полностью. Не вокзал, а станция Киев-Московская. Там были воинские эшелоны, беженцы и оборудование. Все разметало, горело все. Я плакал, меня туда не пустили. Я только видел, как грузили трупы. Я остался один. Где мать — не знаю. Через Днепр переправлялись под бомбежкой. В дороге мне стало совсем плохо. На станции Новочеркасск меня сняли с поезда. Оказалось, что у меня сыпной тиф, меня поместили в какой-то барак. Что говорить… Я просыпался среди мертвых. Об этом говорить сложно. Месяц я пролежал. Выписали. Когда выписали, дали мне справку, одели. Потом много всего было, в конце концов я оказался в Узбекистане, под Андижаном, шил мешки для хлопка. В один прекрасный момент мне прислали направление — отправляться в Сибирь, станция Юрга. Это когда-то была Новосибирская, потом Кемеровская область. Трудовой фронт. Поехал туда. Там оборудование авиационного завода ставили. Условия дикие: сибирские морозы, костры, долбят землю. Работали в основном немцы Поволжья и молодые женщины из Смоленской области. Я стал нормировщиком, а потом меня назначили хлеборезом. Что такое хлеборез? В то время нас там было семь человек, давали липкий черный хлеб по 400 граммов, и ты должен был на глазах этих людей его резать, на весы… Я не пользовался ничем, от ножа только крошки. Голодный ходил, конечно. Ну и однажды мне говорят: приехал представитель и рассказывает о Московской битве. Столовая в бараке на тысячу человек, шум… Я пробираюсь и глазам своим не верю: на столе стоит и рассказывает моя мама. Я закричал: «Мама!» Она упала со стола. Ее подхватили. Она была старый член партии, работала на Чкаловском авиационном заводе, и ей поручили поехать на строительство. Трое суток мы просидели с мамой в бараке: поставили две железные кровати рядом, и мы трое суток с мамой сидели, не спали. В конце третьих суток вдруг прибывает бумага, что меня призывают в армию. А мне было в это время шестнадцать с половиной лет. 15 января 1942 года богу было угодно, чтобы мама проводила меня до станции Юрга. Дали мне с собой вот такой кусочек буханочки хлеба и 100 или 150 граммов мяса на мои карточки. В заплечный мешок я все положил. Мама подвела меня и ушла, даже не повернувшись. А я все стоял. Больше я мамы своей никогда не видел. Короче, в конце концов оказался я в Кунгурских лагерях: так называлась лыжная бригада. Это Свердловская область, город Кунгур. Север Свердловской области. Страшно там — тайга, снег, а одеты мы были в пятую норму. Все просвечивало. Спали в землянках на хвое от сосен. Жрать ничего не было. Крапиву искали. Я там пробыл несколько месяцев. Вдруг приезжает какая-то комиссия, несколько офицеров, и говорят: Камышловское военно-пехотное училище Свердловской области, набор курсантов. Я дал согласие. До сентября месяца я учился там. Уже мы начали сдавать экзамены на пехотных офицеров, как ночью нас построили, выдали обмундирование — бушлаты, зимние ушанки — и отправили нас эшелоном, 800 человек. Приказ был главнокомандующего — отправить нас под Сталинград. Положение было аховое после августа в Сталинграде. В сентябре было самое-самое… Прибыли мы на левый берег Волги. Как мы переправлялись через Волгу — рассказать невозможно, на всяких подручных средствах. Баржи, катера, ночью висят эти фонари, которые освещают, без конца обстрелы. Волга горит, в полном смысле слова горит. Обстрелы с самолетов, и артиллерия немецкая работала все время. Попало в катер, который тянул баржу с нашими ребятами. Целая рота — они ушли на дно. Никто не спасал: важно было переправиться. Переправились. Сразу распределили по полкам. Я попал в 34-й гвардейский полк 13-й дивизии генерала Родимцева. Помню, я стоял в охранении, в нише. Перед утром подморозило. Раз — к ногам что-то упало. Когда наклонился — немецкая граната, как лимонка. У немцев голубая была со шнурком. Смотрю — крутится. Чувствую, что это моя смерть. Нагнуться не могу. Не могу. Я не знаю, каким усилием я нагнулся и выбросил ее. В воздухе она взорвалась. Зрение я потерял, левым глазом я почти ничего не вижу.

После госпиталя я опять попал в свою часть. Шел долго. Дошли до Кировограда. В районе Кировограда — тяжелые бои, очень тяжелые. Наш дивизион поддерживал 28-й гвардейский воздушно-десантный полк. Этот полк вырвался вперед, вклинился, и получилось, что немцы нас обошли, окружили этот полк. Там немецкие бывшие поселения: Карловка, Старый Данциг. Такие дома там!.. Все нормально, тишина. Вдруг утром как началось — а у нас ни снарядов, ни патронов, ничего нет.

„

Когда наклонился — немецкая граната, как лимонка. У немцев голубая была со шнурком. Смотрю — крутится. Чувствую, что это моя смерть

Наш полк стоял возле грейдерной дороги. Накануне старший лейтенант из госпиталя пришел: батарея подбила шесть танков и погибла полностью. Я остался и еще один тяжелораненый. Как получилось? Я был заряжающим. Погиб наводчик. Я занял его место. Вижу: несется «Тигр». Я выстрелил, и в это время почувствовал страшный ожог в левой ноге. Рядом была воронка. Я свалился в эту воронку, и это меня спасло. Танк раздавил орудие и двух солдат, которые лежали там. До ночи я пролежал там. Меня вот что спасло: накануне у меня порвались сапоги. Я попросил старшину что-то дать. Он говорит: у меня ничего нет, есть ботинки американские и обмотки. Я намотал, и обмотки спасли меня, потому что разрывной пулей левую ногу пробило, большое кровотечение, но обмотки смягчили, и кровь немного остановилась. Это меня спасло. Я в воронке пролежал до глубокой ночи. Когда услышал, что ходит кто-то по полю: «Славяне есть? Славяне есть?» — в армии так называли нас — «славяне», я стал кричать. Но потом мне говорили, что мяукал. У меня под боком была граната. Я думал, немцы придут, что мне от немцев ждать? Решил взорваться. Какая-то женщина наклонилась, говорит: солдатик, сейчас мы тебе поможем. Меня вытащили, положили на какую-то телегу, повезли. В конце концов, я очутился в полевом госпитале под Обоянью. Курская область. Десятки тысяч раненых. Жара. Яблоневый сад, и палатки стояли операционные /…/

В 39-м в Бирчу пришли немцы. Мне было 17 лет. Полицейский — украинец, повел отца в синагогу и приказал ему порубить на дрова все дерево, что было в синагоге, приказал сжечь еврейские книги. Я вместе с братом побежал туда, говорю этому полицейскому: отпусти отца, он старый, это синагога, святое для него место, он не может делать то, что ты приказываешь, давай мы с братом сделаем. Украинец хотел в нас стрелять, но тут вмешался повар — австрияк. Я сказал ему, что отец служил в австрийской армии, имеет железный крест от Франца Иосифа. Он сказал, чтобы нас не трогали. Ну а потом пришло гестапо. Взяли всех евреев, заставили чистить конюшню. А конюшня была на горе, с нее вниз вело 150 ступенек. Вечером, когда шли вниз, немцы стреляли. И каждый раз оставалось один-два мертвых и много раненых. А где-то в марте 1940 года нам с другом удалось удрать.

В мае 40-го года меня взяли в 92-й пограничный отряд (Красной Армии) переводчиком. Сначала меня послали в сержантскую школу, потом в офицерскую. А 22 июня 1941 года в пять часов утра началась стрельба. Мы стали отходить, но недалеко от Львова попали в рукопашный бой. Дальше — Жмеринка, Винница, Житомир. Там мы разрушили все заводы: сахарные, кожные заводы, чтобы они не попали к немцам. Дальше бои под Белой Церковью, потом караул у штаба Юго-Западного фронта. Получили приказ: перебраться в Пирятин. Так мы оказались в окружении. Все разбежались кто куда, немцы неделю нас искали. Нашли. Я оказался в плену и думал, что для меня и война и жизнь уже кончилась, евреев и политруков расстреливали на месте. Но нас завели в какое-то село, и я удрал.

Зима 41-го. Полк получил задачу — перейти фронт и разбить штаб дивизии немцев. Командир полка и его заместитель, политрук, сказали: только добровольцы. Но никто не поднимает руку. А я поднял. Но за мной уже подняли, может, 70–80 человек. На следующий день меня командир полка вызывает и говорит: «Ты не пойдешь, ты — шпион». Я: «Почему я шпион?» Он: «Ты первый вызвался. Ты был в окружении, был в плену, и ты идешь за линию фронта, чтобы доложить немцам». И я понимаю: меня сейчас расстреляют. И тогда я решился. Я ему говорю: «Товарищ майор, я хочу вам что-то сказать, только никому не рассказывайте: я еврей. Разве я могу быть шпионом, немцам что-либо докладывать»? А он так внимательно смотрит на меня и говорит: «Молиться умеешь?» Я говорю: умею. И говорю: «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад»*. И он сказал: «Амен». И мы оба заплакали — он тоже оказался евреем.

Недалеко от Воронежа меня позвали в штаб дивизии, сказали, что в Узбекистане формируется Польская армия. Нас посадили в поезд, и мы поехали. Но около Новосибирска нас сняли с поезда, и мы оказались в лагере. Удрали. Приехали в Ян-Юр, станция Капмайская, там был штаб Польской армии. Но там нам сказали, что евреев в Польскую армию не принимают. И не приняли. Но в 43-м я все-таки оказался в польской дивизии имени Костюшко, первый бой приняли в городе Ленино. И там меня ранило в ногу — с поля боя вытащили специальные собаки. В 44-м пришли в Бердичев: там я узнал, что делали с евреями. Но я верил, что мои живы, что после войны приду к своему отцу, доложу, что я был герой.

Пришло время — в армию. Я подал документы в Кыштымское минометное училище. Меня не приняли — как западника (то есть выходца с Западной Белоруссии, присоединенной к СССР в 1939 году после пакта Молотова—Риббентропа. — The New Times) и отослали в 382-й стрелковый полк, а там отобрали в связи с тем, что у меня было восемь классов образования — шесть польской и два класса русской школы, и меня взяли в пехотное училище. В составе 243-й стрелковой дивизии 912-й стрелковый полк воевал на Орловско-Курской дуге. Там был ранен в грудь, второй раз — в палец правой стопы.

„

Они по окопам удирали, а мы их расстреливали. Мы были очень злые, очень мстительные, потому что у каждого или отец, или мать, или брат погибли

Каждый день мы ходили в наступление, каждый день. Там «Катюши» были на американских студебеккерах, ночью они по бездорожью, втихую подходили к линии фронта близко-близко: впереди шел человек и вел на тихой работе моторов. Один залп давали и уходили. Мы бежим в наступление, немцы — как дурные. Они по окопам удирали, а мы их расстреливали. Не брали в плен во время боя. Мы были очень злые, очень мстительные, потому что у каждого или отец, или мать, или брат погибли. У немцев сильная оборона была — траншеи на 100 км, они по окопам удирали, а мы по окопам не могли, шли напрямую. У нас тоже были потери большие. Но в основном раненые — их «прыгающая мина» очень портила нам жизнь. Помню, забежали в один блиндаж, я гранату туда бросил: немцы — человека четыре-пять там было — все раненые посдавались. А один вылез, пьяный или дурной от артподготовки, и выстрелил моему товарищу в грудь. Я ему кинжалом — в живот и стал перевязывать товарища, а у него как дыхнет — так кровь. Я разорвал гимнастерку. Тут забегает командир роты с денщиком со своим. Денщик с автоматом. «Что здесь?» Я говорю: блиндаж взяли, Субботина ранили. Он меня схватил за шиворот и ногой как ударил. А я весь в крови. «Вперед! Санитары перевяжут». Нельзя было перевязывать в бою. Ну а как ты бросишь товарища? А нельзя было. Боже сохрани! За это расстрел. Перевязывать санитары идут. А ты должен идти вперед.

После войны пришлось встречаться с немцами… тут, в Бресте, было три лагеря военнопленных. Ненависть? Только к фашизму, а к таким немцам простым… Некоторые знали, что я еврей, говорили: иди расстреливай их. А я отвечал: «Я этим не занимаюсь». Некоторые — я ж понимал немецкий язык, — некоторые были немцы хорошие.

Это случилось летом 1942-го, где-то в районе Донца. Полк попал в окружение, и сражался полк до конца. И круговая была оборона, и ни снарядов, ни патронов, а приказ Главковерха — не отступать, а жить всем хотелось очень. Те, которые отступали, те в заградотряды попали или в самом Сталинграде потом воевали. А те, которые насмерть стояли, или погибли, или в плен попали. Война для всех горе, беда и напасть, а еврейчику-солдату всего страшнее на свете было к немцу в плен попасть. Вот этой участи мне не удалось избежать. Через пять немецко-фашистских концлагерей прошел ваш слуга — белорусский еврей. И если бы только немецких, а то еще и два советских. В шахте под Тулой (лагерь СМЕРШа) искупал я вину за то, что был в немецко-фашистском плену.

А когда к немцам попал, два товарища моих близких знали, что я еврей, хотя мать моя белоруска. Говорят: «Не бойся, мы тебя не выдадим. Только ты не признавайся». При первом осмотре нас построили, «евреи и комиссары — выходи». Никто не вышел. А потом, когда перегнали с одного лагеря в другой, их отбирали, евреев, отдельно содержали, над ними отдельно издевались, и потом их не стало.

Самое главное мне было — медосмотр… Город Гаген близ французской границы, в Вестфалии. Мы долго валялись в лагере, а перед отправкой на работу всех загнали в баню, белье все забрали, проинспектировали. Баня хорошая, много людей было. А потом, когда из бани выходили, на дверях стоял стол и здоровый мужик сидел русскоязычный. И всех спрашивал: «Откуда ты?» — и осматривал снизу доверху. Я это понимал, что ему надо (то есть охранник искал обрезанных. — The New Times). Я вышел, когда уже толпа голых была большая, а оставалось немного людей. Пошел — и тут же он меня спрашивает: «А ты откуда?» Я рванулся и в толпе голых затерялся. Перед самым освобождением нас, самых молодых, забрали на медосмотр. Хотели в шахту послать на работу. Я стою, перед тем как к врачу зайти, ни жив ни мертв. Говорили, врач немец и врач поляк просматривает. Молодой полячок, понимаете. Он посмотрел на меня снизу доверху, все понял, положил руку мне на плечо и говорит: «Молодец, парень, что жив остался».

Освобождали нас англичане: они нам объяснили, что вы теперь свободные, делайте что хотите. А потом приехал наш советский офицер на грузовой машине: раскрыл борты и выступает. Рассказал нам международное положение и сказал, что офицеров будем забирать в первую очередь на Родину — Родине требуются люди. А все остальные пойдут пешком. Ну я и записался в офицеры, сказал, что я замполит, понимаете. Нас снова посадили на поезд, и поехали мы на Родину. Долго ехали.Наконец, приехали мы в город Невель, есть у нас в России на границе с Белоруссией. Нас встретили с духовым оркестром. А потом смотрим — мы оказались за проволокой. Это был лагерь СМЕРШ… Вот тут я признался, что я не Шведов Петр Васильевич, как я всегда назывался, а Маневич Лев Генрихович. Нас, таких как я, человек 20 или 30 послали в шахту на работу. Я подумал: в плену был на том свете, тут еще глубже опустили. Я думал, что я вернусь на Родину героем, что выжил, понимаете. А меня — в лагерь, в шахту. Вот так.