Владимир Александрович, чем отмечаете «полукруглую» дату?
Широко праздновать не предполагаем, никаких застолий и фейерверков не планируется. Для нас 115-летие — еще одна возможность привлечь внимание к музею. В 2013-м есть две другие достойные даты — 310-летие домика Петра и 300-летие дворца Петра I в Летнем саду. Запланирована реставрация этих зданий, даже средства уже выделены, да вот до музея никак не дойдут. В министерстве все еще решают, в какой форме должна быть подана заявка.
В Михайловском замке мы в этом году планируем открыть два павильона кордегардии. Средства на их реконструкцию выделил Европейский банк реконструкции и развития. В одном из них начнет работу центр музейной педагогики и детского творчества — деньги на оборудование выделил Фонд Бориса Ельцина; в другом открывается «Электронный Русский музей» и центр управления проектом «Виртуальный филиал Русского музея».
Сколько таких филиалов?
Уже 117: 82 — в России, 34 — за рубежом, один открыли даже в Антарктиде для сотрудников полярных станций и собираемся еще один открыть. Технология не требует больших вложений, а компьютерная программа открывает не только постоянную экспозицию и выставки, но и отделы, доступ к которым по тем или иным причинам в реальной жизни закрыт или ограничен.
История в лицах
Недавно Русский музей обновил постоянную экспозицию портретной галереей «Лица России». Что это за проект, будет ли у него продолжение?
Я бы сказал, что это попытка создания портретной галереи на основе экспонатов из Исторического музея, Третьяковской галереи и Русского музея. Реализовать такую идею не очень просто. Существует три коллекции российского портрета, они формировались немного по-разному: в Историческом музее — с исторической точки зрения, в Третьяковской галерее и Русском музее — с точки зрения художественной ценности и авторства. Портреты мы выставили в Михайловском замке. В парадных залах — цари и императоры династии Романовых. Вторая часть, занимающая бывшие Константиновские покои, построена по социально-историческому принципу: государственные деятели и военачальники XVIII–XIX веков, представители аристократических семейств, священнослужители, писатели, художники, композиторы.
Вчера и сегодня
В массовом сознании Русский музей существует как собрание классической живописи, хранилище достижений национального изобразительного искусства. Какие у вас отношения с современностью? Известно, что выставки современного искусства в Эрмитаже, например, и в частности — выставка братьев Чепменов «Конец веселья», сопровождались скандалами.
В свое время, когда в Мраморном дворце мы начали активно показывать современное русское искусство, привлекали современных художников, коллеги из других музеев к нашей деятельности относились иногда с тонкой и немного ироничной улыбкой… У современников всегда очень сложные отношения с современным искусством, потому что оно отражает и нелицеприятные стороны нашей жизни. Нужно понимать, что функции искусства в XX веке сильно изменились, в сравнении, например, с XIX веком. Это и социальный жест, и политика. Часто эпатаж, провокация, вызов…
Русский музей еще в начале XX века собирал и хранил то, что тогда называлось современным искусством. Как и Третьяковская галерея. Третьяков ведь просто скупал полотна своих современников, его коллекция и составила основу галереи. А Русский музей выполнял тогда ту же функцию в отношении полотен русских авангардистов. Не случайно ведь у нас — самая большая коллекция русского авангарда, — это одно из самых обширных собраний.
Казимир Малевич, в свое время утверждавший, что музей — это кладбище искусства, что музеи не нужны, затем нашел пристанище в Михайловском дворце, когда его отовсюду выгнали. Авангардисты в свое время тоже создали музей современного искусства, но они очень быстро перессорились, не сумев разобраться, чьи картины где будут висеть. И их коллекция оказалась в Русском музее. В 20-е, 30-е и даже в 50-е годы, когда идеологи утверждали, что это формализм, мои предшественники эти вещи прятали, хранили. В 30-е годы был создан отдел новейших течений, существующий по сей день, сейчас его возглавляет известный исследователь современного изобразительного искусства Александр Боровский. В музее коллегиально решается, что нужно закупить для музея, что действительно — искусство, что останется в истории и без чего нельзя существовать музею, а что со временем будет отсеяно.
Но я хочу сказать о другом. Художественная жизнь должна быть до известной степени ненормальна, в ней все время должно что-то происходить, это естественно. Можно, конечно, и человеческие экскременты выдавать за искусство и продавать за бешеные деньги. Но эпатажные вещи должны экспонироваться где-то в галереях, в художественных центрах, предназначение музея — немного другое…
Другой подход
Вам удается знакомиться с работой других музеев? Перенимаете ли что-то из мирового опыта?
Когда я только стал директором музея (в 1988 году. — The New Times), я проходил стажировку в США и в Европе. Там не то чтобы другой подход к музейному делу — там просто не было Октябрьской революции. Точнее, революции были, но давно — как в Англии или во Франции, например… Поэтому там другая организация музеев и другие условия существования. Там музеи активно поддерживает частный капитал, финансированием также занимаются крупные фонды. У них более гибкая политика, в «Метрополитен-музее», например, нет фиксированной платы за вход. Даже если у вас не хватает денег, вас могут пустить бесплатно. Процессы, которые у нас произошли всего 15–20 лет назад, у них «случились» 40–50 лет назад — когда государство сказало: мы не можем больше содержать такое количество музеев и театров, идите зарабатывайте деньги сами. И нам тоже пришлось научиться привлекать средства: у нас есть Попечительский совет, есть Клуб друзей Русского музея. Под конкретные проекты — на выставки, на детские образовательные программы деньги идут проще. Сложнее с техническим оснащением зданий, с капитальным ремонтом, с реставрацией. В стране еще, к сожалению, нет понимания, что культура — это проект такого же уровня, как национальная безопасность, и он требует соответствующего финансирования.
В начале XX века, о котором мы говорили, мы в этом смысле были впереди планеты всей. «Дягилевские сезоны» гремели, Третьяков, Мамонтов, Морозов, Кокорев, Свиньин собирали коллекции. Кокорев и Свиньин, кстати, почти разорились, но их собрания легли в основу Русского музея. Это те же «новые русские» — предприниматели, промышленники, купцы, вкладывавшиеся в культуру…
Сейчас такого понимания нет. Мы выставки русского искусства за рубежом проводим за счет принимающей стороны. С одной стороны, хорошо, что там дают средства на экспонирование нашей живописи, скульптуры. Но с другой — кто платит, тот и заказывает музыку. Для них русское искусство — это иконы и три имени из русского авангарда: Малевич, Шагал и Кандинский. Ну передвижники еще, может быть, — их разрешали вывозить. Сейчас наша задача — открыть реальную историю и ценность русского искусства, переломить отношение к нему как к «догоняющему» европейское и мировое. За счет принимающей стороны это не всегда просто.
Тех денег, которые дает государство, хватает на 2–3 экспозиции, а мы проводим 40–50 в год, из них 10–12 — за границей. И это большая разница.
Без взаимопонимания
Не могу не спросить: как завершилась история с Торопецким образом из коллекции музея?
Ситуация на сегодняшний день очень проста. Я в свое время, поверив слову министра культуры Александра Авдеева и слову патриарха Кирилла, разрешил вывезти икону на временное экспонирование в один из подмосковных храмов. Да, я говорил, что хорошо, что построен храм, а не казино, что много людей сможет увидеть икону в Подмосковье… Но предполагалось, что по окончании срока экспонирования икона должна была вернуться в музей, а потом, возможно, в Торопецкий монастырь, откуда она в свое время была вывезена (у нее очень сложная история). Однако по окончании срока икона в музей так и не вернулась — она до сих пор находится в подмосковной церкви. Официально она сейчас принадлежит Научно-реставрационному Центру им. И.Э. Грабаря (Москва).
Ни Церковь, ни государство в этом вопросе нас не поддержали. Это еще раз к вопросу о взаимоотношениях музея и Церкви. Уж сколько мы РПЦ помогаем: в реставрации икон, в замене старых образов на новые высококачественные копии. Однако не всегда находим встречное понимание.
Вы успеваете следить за событиями в городе? Вторую сцену Мариинского театра достроили — не удалось посмотреть?
Я не могу комментировать такие вопросы. Я знаю, что реставрация, строительство — это очень тяжелое дело. И всякий, кто берется что-то делать, в сознании обывателя либо вор, который обязательно хочет положить себе что-то в карман, либо вандал, который все изувечит… Мы еще не начинали реставрацию Летнего сада, а нам уже кричали, что мы все там испортим. Город должен жить, развиваться. В свое время Мопассан убежал из Парижа от Эйфелевой башни. А сегодня — это один из символов города. Я, конечно, не сторонник «московского» сценария, где много старой, любимой мною Москвы было уничтожено. Но если все сохранять, то и на месте Русского музея сейчас должна быть дача шведского полковника.
Я знаю одно: такие вопросы не решаются на митингах, потому что это агрессия, то есть то, с чем культура должна бороться. Совсем необязательно кричать, чтобы тебя услышали. У Дмитрия Сергеевича Лихачева, например, был очень тихий голос, но его все слышали. Когда-то он очень помогал нам и при обустройстве Летнего сада, и в реставрационных делах, и в выставочной деятельности…
Tweet