Там, где проволока колючая

Снежная вьюга в черном проеме двери, под снегом застыли скорбные фигуры в зэковских телогрейках. Фигуры из потустороннего мира, из того, что по ту сторону жизни, любви, счастья. У Володина в пьесе лагерная тема дается намеком: был на Севере, работал шофером, исчез, растворился после фронта — может, лагерь, а может, нет. В конце 50-х эта тема проходила едва уловимым пунктиром. В «Ленкоме» режиссер Андрей Прикотенко пунктир превратил в толстую жирную черту, отделяющую тот мрачный лагерный мир от этого — светлого, свежего, наполненного звуками радио и выглаженными белыми скатертями.

Главные роли играют актеры, никогда ранее к подобным ролям не прикасавшиеся: Олеся Железняк, наделенная ярким комическим даром, настоящая театральная клоунесса, и Андрей Соколов — бывший плейбой из «Маленькой Веры», постаревший, поседевший, растерявший свое былое победное обаяние. Его Ильин грузен, мешковат, суетлив, носит одежду друга Тимофеева, в руках у него приметный деревянный чемоданчик, с какими обычно и возвращаются «оттуда». Говорит торопливым фальцетом, смеется ненатуральным смехом, зубов почти нет, а те, что есть, сверкают сероватым железом, на груди — профиль Сталина. Ильин весь пропитан страхом, постоянно напряжен, будто ждет подвоха, окрика, удара. По ночам ему снится лагерь. Снежная вьюга, перекличка, вертухай с папироской в углу рта, его хриплое рычание: «Ильин, б**дь, на выход!»

Встреча с Тамарой — как возвращение в дом, в уют, к воркующей радиотарелке на стене, мягким шерстяным носкам, горячей картошке в мундире, запаху свежего белья и весенней мимозы в банке. Свернуться калачиком, уткнуться головой в женские колени и заскулить у нее под рукой, пахнущей хозяйственным мылом и «Красной Москвой»...

Видимо, время такое настало — не просто расставить акценты, но еще и прибить каждую мысль к своему месту. Чтоб уж не отодрать

Андрей Соколов выбрал невероятно тяжелую задачу — отказаться от всех стереотипов, связанных с этой ролью, а их уже накоплено немало, от Ефима Копеляна в легендарном спектакле БДТ до Станислава Любшина в не менее легендарном фильме Никиты Михалкова. К ним можно прибавить и двоих сегодняшних — Игоря Гордина из спектакля «Мастерской Фоменко» и Сергея Гармаша из «Современника». Все очень разные, но все — мужчины. Одинокие, надломленные, но не согнутые, наделенные от природы умопомрачительной харизмой, что притягивает женщин, как бабочек. Соколов же играет человека раздавленного, с перебитым хребтом, у которого и улыбка какая-то кривая, вымученная, и шутки несмешные, и рифмованные строчки отдают необаятельной пошлостью. Он забыл, как флиртовать, как разговаривать с детьми, как красиво выпивать и закусывать. И все у него валится из некрасивых отмороженных рук.

Соколов пока не слишком свободен в этом рисунке, переигрывает, слишком увлекается внешними деталями. Но это риск, который актер и режиссер сами взяли на себя: такую версию героя можно сыграть только на полном откровении, полном саморазоблачении.

Олесе Железняк ненамного легче: за ней тянется шлейф комедийных ролей. Чуть ли не впервые мы видим ее в настоящей трагической роли, и играет она отважно и пронзительно. Изголодавшаяся по мужскому теплу, измученная работой и одиночеством, не очень красивая, грубоватая и неулыбчивая, ее героиня всю нерастраченную нежность отдает племяннику, который заменил ей и семью, и любовь, и материнство. Встреча с Ильиным застает ее врасплох: все, что происходит между мужчиной и женщиной, давно осталось по ту сторону жизни. И только сердце вырывается наружу и дыхание перехватывает от сумасшедшей жалости к этому человеку.

Увлекшись лагерным прошлым Ильина, авторы слегка потеряли чувство меры: слишком много тюремных примет засунули на сцену — и двухэтажные нары в комнате Тамары, и водка из горла, и навязчивые видения из вьюжной зоны. Володин слишком тонок и хрупок для таких толстых тяжелых метафор, разрушающих пьесу, лишающих ее воздуха, внутренней свободы. А уж финал и вовсе выглядит банально многозначительно: Тамара снимает с Ильина его лагерное изношенное белье, моет губкой и надевает на него чистую белую рубаху. Хорошо, что не додумались смыть этой губкой профиль Сталина «на левой груди».

Неловко, когда в ткань володинской пьесы врываются инородные тексты, инородные сцены: Славик, кричащий в лицо Ильину стихи однокурсника «Йоськи Бродского», продавщица Зоя, устраивающая стриптиз на магазинном складе. Видимо, это время такое настало — не просто расставить акценты, но еще и прибить каждую мысль к своему месту. Привинтить, как табуретку. Чтоб уж не отодрать. Оттого и кода, задуманная как поклон всем тем, кто прошел через ад ГУЛАГа, не рождает в зале той эмоции, на которую рассчитывали авторы. Фотографии стариков со спрятанной в глазах скорбью, глядящие на нас с кирпичной стены сцены, ценны сами по себе, но никакой внутренней связи с героями спектакля не возникает. Потому что старики — настоящие.