«Это был страх, говоривший через людей»

В ноябре состоялись первые судебные процессы по «Болотному делу». Обвиняемым в «массовых беспорядках» грозят реальные сроки. Но общество, кажется, до сих пор не осознало, что это такое — политические репрессии. Левый активист Изабель Магкоева — о том, как был создан «Комитет 6 мая», о том, как лишают зрения Владимира Акименкова, и об абсолютном зле

Последний раз я видела Степу Зимина свободным на «ОккупайБаррикадная». Был солнечный день, он сидел на скамейке и читал. Кажется, «Этику» Бадью. Мы поговорили об умирающем «Оккупае», о докучающих националистах, о погоде. Следующий раз я его увидела лишь через пять месяцев: в суде, за решеткой. Никто из нас не слушал, что там говорили, все смотрели на Степу, а Степа смотрел на нас, и это было, наверно, самое трогательное общение, которое у меня было в жизни. Потом его увели, и я поняла, что увижу его в следующий раз только в начале марта. К этому моменту он уже отсидит восемь месяцев.

Начали брать

6 мая я шла в начале своей колонны и кричала что-то в мегафон. Помню, что оговорилась в какой-то кричалке, и ребята в первом ряду весело засмеялись. Через пару часов их лица были уже совершенно другими — злыми, растерянными, испуганными. Кому-то разбили голову, и лицо было в крови, у кого-то была порвана одежда, и под ней просвечивали синяки и царапины, у другого ручьем лились слезы. Толпа возле «Ударника» к тому моменту разделилась на две части: на тех, кто стоял и смотрел, и на тех, кто оказывал сопротивление, но насчет того, что надо бороться, ни у кого сомнений не было.

Чуть больше чем через месяц начали сажать. Сначала взяли Сашу Духанину. Мы не были подругами, но я знала ее по «Оккупаю», мне она очень нравилась своей юностью и искренностью. С наспех нарисованными плакатами мы пошли к Петровке, 38, и стояли там допоздна, требуя освобождения Саши. Уже семь месяцев Саша под домашним арестом. Ей нельзя выходить на улицу, пользоваться средствами связи, принимать гостей, переписываться. Говорят, что она много читает, рисует и завела кота.

Потом начали брать остальных, за неделю арестовали девять человек. Никто не понимал, что происходит. Я помню, как мне 9 июня позвонил журналист Митя Ткачев и сказал, что знает одного из задержанных — Дениса Луцкевича, он ехал с ним в автозаке. Я не знала Дениса, но, как и многие, видела вечером 6 мая фотографии молодого мужчины с багровой, в рубцах, спиной. У «Росузника» в тот момент не было денег на защиту, мы поняли, что надо находить деньги на адвокатов, искать свидетелей, помогать родственникам.

Другой проблемой было то, что, казалось, почти никто не обратил внимания на эти посадки. После циничных заявлений некоторых оппозиционеров о том, что все, кто оказывал сопротивление ОМОНу, были провокаторами и боевиками, люди не понимали, нужно ли принимать сторону задержанных. Это был страх, говоривший через людей. Общество оказалось не готовым к тому, чтобы взять ответственность за своих мучеников. Было очень важно разобраться, показать, что за люди «узники Болотной».

Так появился «Комитет 6 мая». Сначала мы не понимали, что происходит; не думали, что будут реальные сроки, не понимали, что такое «политическое дело», что такое «заинтересованные стороны». Пришлось вникнуть, разбираться в ситуации. Помню, как встречалась с «крутыми адвокатами» и они рассказывали мне о том, что невозможно вырабатывать общую стратегию защиты, так как адвокат адвокату — волк, что есть адвокатская этика, по которой адвокат должен защищать только своего клиента, но не думать об остальных. Что деньги нужно тратить не на защиту, а на согревание зон, так как спасти никого не удастся. Я слушала с серьезным видом, тогда еще плохо понимая про цвета зон и тюремные должности. Я думала о том, что мои друзья сейчас сидят в СИЗО и верят, что выйдут на следующей неделе, а я в суши-баре говорю с адвокатом о том, что им дадут по «пятерке», и надо сделать так, чтобы их не убили или не
«опустили» на зоне… Наверное, тогда я впервые в жизни почувствовала свое бессилие.

Я хорошо помню суд по мере содержания у Володи Акименкова. Его обвиняют в том, что он бросил пластмассовое древко от флага в омоновца и попал ему в бронежилет, чем причинил болевые ощущения. Судье и прокурору было жалко омоновца, но на их лицах не появилось ничего человеческого, когда Володя рассказал, что в Матросской Тишине он ослеп настолько, что не может ознакомиться с делом. Он сказал, что несколько недель не видел света в больнице Матросской Тишины и что зал суда кажется ему ослепительным. В зале кто-то тихо заплакал. Судья Скуридина продлила арест Володи еще на четыре месяца.

Я думала о том, что никогда раньше не видела, как люди совершают такие поступки — на моих глазах они лишали молодого человека зрения. Я не была в ситуации страшнее и отвратительнее. Возможно, в жизни существуют гораздо более страшные вещи. В Газе гибнут дети. В Жанаозене расстреливают нефтяников. А сталинская машина репрессий, безусловно, была в разы извращенней и чудовищней того, что мы имеем при Путине с этими смотрящими в пол следователями и не поднимающими глаз судьями. Каждый раз, приходя в российский суд, я начинаю думать об абсолютном зле. Наверное, сейчас нет более сильной машины отчуждения, чем место, где люди должны демонстрировать, что они выступают на стороне справедливости, уничтожая на самом деле чужие судьбы. Потом они приходят домой, улыбаются жене, проверяют уроки у детей, ожидают конца света вместе со зрителями Первого канала, идут ставить свечки в церковь. Но я надеюсь, что где-то в голове у них светится фраза Володи Акименкова: «Ваша честь, я вас почти не вижу».