В Новосибирске закончился один из самых значимых театральных фестивалей нашей страны — Рождественский. Его раз в два года проводит театр «Глобус». В столицу Сибири съехались коллективы из стран Европейского союза, Москвы и Петербурга. На фестиваль приехал и «Творческий проект Алексея Девотченко», блистательного актера, играющего в лучших театрах Питера — Александринском и Малом драматическом. Телезрителю он известен по сериалам «Бандитский Петербург» (Степа Марков) и «Золотой теленок» (Корейко). С актером в Новосибирске встретился обозреватель The New Times
Алексей Девотченко — Артуру Соломонову
Вы гастролируете, играете в двух театрах, снимаетесь в кино. Ваш график перенапряжен. Но недавно вы заявили, что чувствуете себя невостребованным и ненужным.
График может быть напряжен и перенапряжен, а все равно я ощущаю, что чего-то не играю, чего-то не репетирую, что мог бы. У меня есть качество не очень хорошее — самоедство. Оно провоцирует депрессивные состояния. Хотя, казалось бы, все замечательно. Но постоянно возникают мысли о невостребованности, ненужности, никчемности, профнепригодности… Опять-таки это мое личное свойство, моего характера. Я ни в коем случае не призываю, чтоб все артисты себя поедом ели. Это мне просто не повезло.
А не бывает у вас, как говорил Станиславский, «успех у себя самого»?
Никогда! У Станиславского, кстати, много спорных тезисов. Скажем, «нет маленьких ролей — есть маленькие артисты». Потому что есть маленькие роли. А вот что «театр начинается с вешалки» — это правда. Большинство наших питерских театров — это такой бомжатник, или ЖЭК, или распределитель, или овощебаза… За редчайшим исключением. Я могу сказать, что у нас два театра в Питере — это Александринский и Малый драматический, где театр начинается с вешалки. Ты заходишь в здание и понимаешь, что ты действительно в театре.
А еще Станиславский называл театр «добровольной диктатурой». В общественной жизни, как я понимаю, вы категорически против диктатуры…
А в театре — абсолютно «за»! Когда в театре наступает демократия, он перестает существовать. В театре — в театре! — я за сильную руку. В стране — категорически против. Потому что все мы знаем, что это такое, каковы последствия действий сильной руки…
«Слово «гражданин» опошлено»
Какие вы можете назвать события, которые определили ваш путь? Я имею в виду как творческую составляющую, так и человеческую.
То, что мне удалось поступить с первого раза в театральный институт, и не к кому-нибудь, а к Аркадию Кацману. Встреча с ним и встречи с Валерием Фокиным и Львом Додиным были для меня особенно важными. А поступил я в институт в 1983 году, сразу после школы. Тогда был конкурс чудовищный, просто чудовищный. Тем более что Кацман очень боялся меня брать, потому что впереди грозила армия. Но все равно он меня взял. Общение с Аркадием Кацманом, не побоюсь этого слова — гениальным театральным педагогом, определило всю мою дальнейшую жизнь. Стало для меня столь же важным, как и служба в армии. Только одно было очень позитивным, а другое — негативным. Меня забрали в армию совершенно беспардонно, когда я закончил второй курс. Это для меня была школа, которая во многом сформировала мои взгляды на все, что происходит в стране. Потому что армия — это прямая проекция того, что происходит в государстве. Какова страна — такова и армия. Так что все самое ужасное и отвратительное сконцентрировалось в армии. Поэтому теперь, когда Сергей Иванов… или этот, из мебельного магазина дядька, который стал министром обороны, говорит, что у нас хорошая армия, — это ложь. Наглое вранье. Потом много всяких происходило событий, очень важных для меня. Август 91-го года, когда казалось, что мы победили. И никто не мог предположить, что события приведут ко всему тому, что происходит сейчас.
Что вас заставило написать открытое письмо в ответ на послание президенту России с просьбой остаться на третий срок, подписанное Никитой Михалковым, Зурабом Церетели и другими деятелями культуры?
Основной побудительный мотив — возмущение. Мое личное возмущение по поводу того, что эти люди подписываются от имени всех творческих работников России. А их мотивы очень даже ясны: это желание лишний раз засветиться, лишний раз продемонстрировать свою лояльность власти. Потому что, конечно, этим людям есть что терять, кроме, так сказать, «кина», живописи и тому подобного. Меня особенно поразили все эти лексические обороты их послания президенту, взятые из дремучих 70-х годов: «под Вашим мудрым руководством», «благодаря Вашей мудрой внешней политике». Я часто задаюсь вопросом: что же случилось с нашей интеллигенцией? Что ее так напугало? В разговорах на кухне она выражает крамольные мысли, критикует существующий порядок, но дальше не идет.
Может быть, дело в том, что понятия «гражданская позиция» или «выражение гражданского протеста» обесценены и вызывают у большинства представителей интеллигенции только иронию?
Совершенно верно. Кроме олигофренического хихиканья, эти слова не вызывают даже у моих коллег никаких эмоций. И само слово «гражданин» тоже опошлено. Да и словосочетание «гражданские права» — тоже.
«Hадеюсь, прошлое не вернется»
Спектакль «Эпитафия» 1993 года по произведениям Лимонова и Кибирова вы охарактеризовали как «прощание с совком». Когда вы поняли, что прощаться рановато?
Когда мы решили возобновить этот спектакль в 2005 году, оказалось — он очень современен, несмотря на то что прошло много лет. А в 1993 году мне казалось, что мы навсегда прощались с «совком», со всем темным царством. Но мы были слишком оптимистичны... Я надеюсь, что советское прошлое не вернется. Но оно может аукнуться непредсказуемым поворотом нашей истории. К этому может привести модная ныне риторика: у России своя дорога, свой путь. А вот какой это будет «свой» путь — может быть, еще страшнее, чем советский... Ведь когда глава государства заявляет о том, что у нас прежде всего интересы коренной нации, это наводит на очень печальные мысли. И в первую очередь само это словосочетание «коренная нация»...
Мне кажется, дело еще в том, что в нашем обществе не прошла работа, подобная той, что была проделана в Германии: осознание своего прошлого, принесение покаяния. Мы живем так, словно есть лишь российская беда, а никакой российской вины не существует.
Вся немецкая нация, вся Германия принесла покаяние. Она попросила у всего мира прощение за то, чтопроисходило в 30 — 40-е годы. А нашим все трын-трава. Мы абсолютно ни в чем не виноваты. Наоборот — перед нами все виноваты. Пока не будет всеобщего покаяния, пока не будет подлинного осознания своей вины за то, что творилось у нас в XX веке, вряд ли нас ждет что-то хорошее впереди. Но когда власть в стране полностью захватила ФСБ, о каком покаянии может идти речь? Я не понимаю, чего власть боится, когда запрещает «марши несогласных», на которые приходит очень мало народу. Я действительно не могу понять, какова природа страха, которым поражена власть.