#Страна

Дагестанская мозаика

04.12.2012 | Бардин Павел | № 40(266) от 3 декабря 2012 г

Режиссер Павел Бардин закончил съемки нового многосерийного фильма, часть действия проходит в Дагестане. Готовясь к съемкам, Бардин много ездил по республике, которая давно стала источником дурных новостей. The New Times публикует фрагменты его записной книжки

48_01.jpg
Свадьба в окрестностях поселка Кубачи — жених Заур Юхаранов и невеста Зарина Карижова 

Во время Кавказской войны путешествовавший по России Александр Дюма отправился на Кавказ. После чего в жанре заметок путешественника написал одноименную книгу. Так начинается глава «Кизляр»: «Заметно было, что мы вступаем в землю, где каждый опасался повстречать врага и, не рассчитывая на помощь власти, сам думал о собственной безопасности». Можно сказать, что почти ничего не изменилось. В новостных заголовках сегодняшнего дня Дагестан предстает именно таким: диким, опасным, враждебным. Почти каждый день — сообщения об убийствах, подрывах, спецоперациях. Но это только часть многообразной дагестанской жизни.

Дорога

В Дагестане странные дистанции. Можно буквально за пять минут попасть из одного климата, культуры, традиции, ритма — в другой. Есть Дагестан приморский — Махачкала, Дербент, Избербаш; южный и северный. Есть трасса-кормилица Москва-Баку, проходящая через всю республику с севера на юг. И есть горы. Самые разные — лысые и лесистые, охристые, бурые, серые, суровые и мягкие, обязательные альпийские луга. Как отличается природа, так разительно отличаются характеры, кухня, речь, уклад.

На дорогах — блокпосты. Попадаются не часто, но встретятся путешественнику обязательно. Это укрепленные сооружения с бойницами, пулеметами, мешками с песком. На виду человек 5–6. Чаще омоновцы. Вот на гергебильском блокпосту сразу две группы: ставропольский ОМОН и местный, даже два флага — ставропольский и дагестанский. Но никакого национализма: вместе под пулями, один хлеб едят. Там в Гергебиле потрясающие абрикосы, целая долина абрикосовая. Вкуснейший сок, варенье с косточками. Тут же мне шепчут: на этом блокпосту пару недель назад вон с того холма работал снайпер. Один боец погиб.

* Стандартные приметы салафитов: борода, усов нет, носят подштанники, штаны чуть коротковаты — так, что видны щиколотки. (Считается, что именно так выглядел пророк Мухаммед.)
Рядом с блокпостом халяльная чайхана, молельня, и я вижу — оттуда выходит парень, здоровый, килограммов 120, без усов и с бородой. И видно, что омоновцы поняли: это салафит*. И он знает, что они знают. Все всё понимают. В воздухе — напряжение. Салафит садится в машину — уезжает. Мимо блокпоста проезжает на «девятке» еще один крепкий и «бородатый» с женой и детьми. Машину останавливают, досматривают багажник. Но все очень корректно и заканчивается без последствий. ОМОН мне встречался на удивление вежливый. Думаю, это еще и потому, что у многих есть оружие, и если, не дай бог, нахамить сегодня, завтра могут приехать. Эта полувоенная атмосфера учит хорошим правилам поведения. Правда, в этом ОМОНе были местные. Я видел усиление из Калмыкии: желтоватые лица даже немного посерели от страха. Наверное, только приехали.

В Гергебиле потрясающие абрикосы, целая долина абрикосовая. Тут же шепчут: здесь пару недель назад работал снайпер

 
Были в дороге и не очень приятные ситуации. Даже не то чтобы страшно, а вот такое острое чувство опасности. Недалеко от села Унцукуль бензин кончился, и толкали машину по серпантину, ночью, в темноте до заправки. У водителя под ногами, под ковриком — газовый пистолет, расточенный под боевые. Это вообще дагестанская классика, почти у всех такие есть. И пока мы толкали нашу полупаленую «бэшку» («БМВ») вниз, к нам несколько раз подъезжали машины. В основном тонированные. Выходят ребята и встают так, что даже я вижу: они нас окружают, перекрывают линии огня, это боевая позиция. Я не понимал, кто это: «лесные» или менты. И ребята, с которыми я ехал, тоже не всякий раз понимали. Но честно отвечали на стандартные вопросы: что делаете, откуда едете, куда? Неприятно. Хотя никаких оскорблений не было. В итоге кто-то из этих ребят даже помог машину дотолкать.

Радикальная демократия

Губден — большое село, полторы-две тысячи домов. Стоит в предгорьях. Здесь мягкие горы, красивые, хоть и безлиственные — серо-желтые, охристые. Мечетей в Губдене много — тридцать, может, больше. Архитектурная доминанта — минареты.

Когда подъезжаешь к селу, первое, что видишь, — фуры. В Дагестане многие работают на извозе, дальнобойщиками — по России, Ирану, Азербайджану. Возят все, что угодно — опытные водители знают, как 200 кг разместить таким образом, что никто не найдет.

В Губдене нет пьяных на улицах, нет курящих, нет ни одного открытого кафе, и праздно шатающихся людей тоже мало. У всех дворов обязательно высокие стены, большие железные ворота, чаще всего украшенные ковкой. Здесь, как говорят, центр салафизма — обновленного ислама, ислама «от истоков».

Я побывал в обычной мечети в Дербенте. Имам — обаятельный улыбчивый человек. Живет с семьей в пристройке к мечети. Там и медресе, и мечеть, и его дом. Все открыто. Заходишь в мечеть, проходишь по коридору, там его семья, все его восемь, кажется, детей. Поднимаешься по лесенке, он тебя поит чаем, все очень скромно. Наверное, в русских сельских приходах что-то похожее. Нет ощущения, что за этим стоит какая-то мощная религиозная организация, которая отделена, отличается от общества. 

В Губдене имам младше меня. Но сельчане, насколько я понял, довольны и часто консультируются не столько по вопросам веры, сколько по бытовым семейным проблемам. В сильно религиозных дагестанских селах имамы — вместо председателя сельсовета. Это такой, скажем, политрук, который занимается еще и хозяйственной деятельностью. Его выбирают всем селом. Должен быть взрослый мужчина с религиозным образованием. Лучше, если учился в Саудовской Аравии или Египте. Как я понял, после советской власти туда многие ездили учиться. И привезли в том числе салафизм. В Дагестане ислам с XVI века, давно привыкли. С точки зрения салафизма всякая иерархия — советы муфтиев, собрания — ерунда, всякий может быть сам себе шейх: соблюдай каноны и будешь праведник. Нет, конечно, уважаемые люди, авторитеты достойны уважения, но никакой подчиненности, как у нас в РПЦ, у салафитов нет. Вроде как демократия, только радикальная.


Гость

Ни в одном дагестанском селе ни один местный человек не бросил на меня недоброго взгляда, не сказал грубого слова. Наоборот, я понимал, что мне как гостю прощают оплошности и незнание некоторых традиций. Особенно это чувствовалось как раз в Губдене.

* Контр-террористическая операция.
Именно Губден — один из главных героев дагестанских военных сводок. За две недели до моего приезда в селе закончилась очередная КТО*. Москвичи, отправлявшие меня в село, в шутку (в которой была доля моих опасений) обсуждали сумму выкупа если что.

Стоило положить вещи в доме и выйти на скалу полюбоваться видом, подъехала и встала неподалеку тонированная машина. Судя по намекам, это были «лесные», пожелавшие посмотреть на гостей из Москвы.

Работы в селе практически нет. Многие мужчины подрабатывают дальнобойщиками. Женщины воспитывают детей. Девочек после четырнадцати обычно забирают из школы и вскоре выдают замуж. Женщины не только на улице, но и в доме ходят, опустив глаза. За стол не садятся — только подают. Утром гость с удивлением обнаружит, что его обувь вымыта и начищена. Так будет продолжаться три дня, пока на четвертый грязными ботинками не намекнут — пора в дорогу. Закон классического гостеприимства — оно длится три дня. В реальной жизни срок гостеприимства ограничен только наглостью гостя.


48_02.jpg48_03.jpg
Заправка в предгорьях, Карабудахкентский район
Жительницы села Кубачи вяжут джурабы 
48_04.jpg48_05.jpg
Пляж в Дербенте
Развалины в Кубачах — старая часть села

Витрина с перспективой

Совсем другое настроение в Кубачах: здесь светский порядок, в местных магазинах и кафе свободно продаются сигареты и спиртное. Модницы ходят в джинсах, без платков и даже в почти коротких юбках. В Кубачах есть магистральный газ, 3G и перспективы. Это село ювелиров, парадная витрина Дагестана еще с советской власти, гордость и радость чиновников.

Поразительно: и Губден, и Кубачи — даргинские села. Но это два полюса дагестанского мира. К тому же на этих полюсах разговаривают на таком разном даргинском, что не понимают друг друга. В Губдене — более классический вариант диалекта, ближе к литературному «акушинскому» даргинскому. А в Кубачах диалект свой, уникальный — «кубачинский».

У кубачинских мужчин в моде и большом почете усы. Теперь эта мода приобрела еще и антисалафитский подтекст. По шариату в Кубачах жить не хотят. И детей стараются отправить учиться в Махачкалу, Москву, Питер. Так что стиль молодого поколения — универсально-городской.

Картинка: пожилая загорелая горянка с орлиным носом, фактурными скулами и веселым прищуром замерла у окна, прильнув к окулярам потертого Цейсса. Даже согнутая спина излучает живейший напряженный интерес. Персонаж, достойный пера не только Дюма.

Самый главный страх — это любовь, отношения. Полюбит ли он свою невесту, как ее выбрать: по-современному или традиционно?

 
Нерв Махачкалы

Махачкала — не Дагестан. Дагестан — это горы. Коричневые, серые, желтые, поросшие пушистыми соснами. Голые, грозные утесы и уютные альпийские луга. Махачкала совсем не такая.

Если в Губдене нет спиртного вообще, то в Махачкале — почти как в Москве. С той разницей, что на этой улице можно торговать, а на той нельзя. И говорят, что «лесные» берут дань с тех, кто торгует алкоголем. А если не платят, то приходят, очень интеллигентно говорят, что будут взрывать, и взрывают. Приносят взрывчатку, вежливо просят всех выйти, честно ждут, пока выйдут, и — бах! — магазин взрывается. Но это на окраинах. А в центре Махачкалы, на пересечении Расула Гамзатова (бывший Ленинский проспект) и Дахадаева — куча фирменных магазинов кизляровских, и без проблем можно купить все что угодно: водка любая, коньяк, вина. Коньяк дешевый: по знакомству — 250 рублей литр. В такие магазины «лесные» не приходят, там и так есть кому дань собирать. Но заметна тенденция — многие бросают курить, пить. Сейчас самые модные кафе в Махачкале безалкогольные, и курить — только на улице, на веранде.

А вот окраины, микрорайоны — другое дело. Например, почти все антитеррористические операции в Махачкале проводятся в основном в двух микрорайонах. Чаще, как правило, в Редукторном. Такое своеобразное гетто: малообеспеченные семьи, рабочая окраина. Вот там и бывают «лесные».

Махачкала на нерве. Круглосуточно: сигналы, крякалки, сирены, визг покрышек и тормозов, рев моторов. На дорогах — хамство. А если машина дорогая, то хозяин вроде как в своем праве. Блатные номера в почете. Ребята по улицам ходят жесткие. У каждого второго — травмат, у каждого третьего — боевой. Но пустых конфликтов мало, все мирно и вежливо: исход может быть кровавый. 

Страх любви

В Махачкале самый жуткий пляж на свете. Сточные воды, камни, шприцы. Но колоритно: физкультурники занимаются, дети бегают, женщины в платьях купаются. Такой смешанный советско-мусульманский колорит. Вечер, уже заходит солнце, я решил остаться посмотреть. Какие-то ребята, абсолютные гопники по виду, издалека кричат: «Эй, иди сюда!» Ладно, думаю, пойду гляну. «Откуда, чего, зачем?» Из Москвы, говорю. «Ну пойдем». Идем в самую пустынную часть пляжа, к маяку на скалы. В Москве я бы точно решил, что будут отнимать телефон, бить по голове и всякое такое. Но тут, в Махачкале, я первый раз, хочется пообщаться. Оказалось, ребята увидели, что приезжий, захотели угостить. Сами сбежали со свадьбы: заскучали. Достали бутылку коньяка. Мне стаканчик как гостю. Сами из бутылки. Ребята чуть моложе меня, разговаривают уважительно. Один очень колоритный, светлый, лицо как будто рублено топором. Говорили о национальных различиях. Они аварцы. Я говорю: «Аварцы, мне кажется, жесткие». Отвечает: «Извини, поправлю тебя. Не жесткие. Колючие». На все есть готовые, взрослые ответы. В курсе политической жизни, про всех знают, всюду знакомые. Потом вдруг зашла речь о любви, и выяснилось, что у них любви-то в жизни ни у кого еще не было — не физической любви, духовной. И главный страх связан не со смертью, к которой они готовы и по-самурайски смирились с ее неизбежностью: она все время рядом. Самая табуированная тема и самый главный страх — это любовь, отношения. Полюбит ли он свою невесту, как ее выбрать: по-современному или традиционно? А если влюбится, но не в ту? И вообще, нужна ли любовь или не нужна? Этого не ожидаешь от ребят, которых в Москве привыкли видеть в роли суровых гангстеров.

У тебя есть доход, значит, должен делиться. Ведь мы ведем священную войну, и нам нужны средства. Если не делишься, будут санкции

 
Легенды о «лесных»

Молодые, как и положено, настроены критично и романтично. Режим — и местный, и московский — презирают, боевиков (или террористов, или салафитов — неважно, как назвать, в Дагестане говорят «джамаатовские» или «лесные») слегка романтизируют. Во всяком случае, образ мента, вообще любого силовика меркнет рядом с образом «лесного». Говорят, даже дети каких-то крупных чиновников уходили в лес, все знают множество историй про разных «героев подполья», например: какой-то «лесной» прятался в стальной ванне и три группы захвата положил; видеообращения «джамаатовских» лидеров у многих на телефонах есть — показывают друг другу, вроде как хвастают своим фрондерством; записи покушений, терактов тоже в интернет выкладывают, скачивают, показывают друг другу.

Дагестанская «крыша»

В России всем понятен термин «крыша». В Дагестане другая схема, там не «крышу» ставят, там«флэшку» присылают. Флэшка, в отличие от «крыши», настоящая. Флэшку передают или подбрасывают. На ней обращение кого-то из джамаатовских. Суть проста: у тебя есть доход, и мы про это знаем. Значит, должен делиться. Ведь мы ведем священную войну, и нам нужны средства. Если не делишься, будут санкции. Вплоть до убийства. И есть вот такие устоявшиеся выражения «послать флэшку», «получить флэшку».

Выбор

Рассказывают, что «лесные» специально сдают молодых фээсбэшникам и ментам, чтобы парни окончательно ушли в лес и у них не было шансов вернуться. Например, дают им телефоны, которые прослушиваются. Ребята выполняют разовые, мелкие поручения, а потом их сдают силовикам, и у них другой дороги уже не остается, только в джамаат. И наоборот. Мол, силовики сами провоцируют молодых, чтобы статистика была по раскрываемости: вербуют, подсовывают какие-то маячки, потом находят в лесу и сами же устраивают КТО против тех, кого завербовали. В общем, все перепуталось, переплелось, одни работают на других, те на этих, говорят, что все они делятся друг с другом, «лесные» получают от силовиков, силовики — от «лесных», администрация тоже как-то вплетена… А за час боевой операции омоновец получает около $100. Поэтому эти операции длятся иногда сутками.

Многие фрондируют своей якобы причастностью к «лесным». Одеваются, как салафиты, усы бреют, тюбетейки надевают. Это такой даже понт среди молодежи: вот смотрите, а я без усов, ну сделайте со мной что-нибудь, а то я правильно молюсь, а вы все отступники, неверные. Выбор у молодежи небогатый: либо в менты, либо в «лесные», либо в дальнобойщики. Я как-то спросил своих спутников: а вообще, известно, кто «лесной», кто не «лесной», кто стукач, кто не стукач? Мне говорят, да, конечно, вон видишь, белая «Приора» поехала, вот он на ФСБ стучит, ему месяца три жить осталось.

Смерть рядом

В Дагестане очень острое ощущение жизни и смерти. Вор, не вор, праведник, учитель, актер — все чувствуют, что смерть где-то рядом. С одной стороны, это уже привычно, никто не обращает внимания на сводки, взрывы омоновцев. С другой — ощущение жизни, оно как-то точнее, острее и ярче от этой опасности, от этой расколотости, от контрастов, и это чувствуется в самых простых вещах. По тому, как люди говорят тосты, насколько они искренне желают мира, удачи, счастья, любви. Там мало зажравшихся. Даже тех, кто сладко и жирно живет, постоянное ощущение опасности делает другими — более живыми, что ли. 


фотографии: РИА Новости, Павел Бардин





×
Мы используем cookie-файлы, для сбора статистики.
Продолжая пользоваться сайтом, вы даете согласие на использование cookie-файлов.