Тележизнь и телесудьба

Каналу «Россия». Они предложили мне, я сначала долго отказывался, думал, сомневался. Но потом, когда перечитал книгу, прочел сценарий Эдуарда Володарского, пообщался с продюсерами, — решил, что я за это возьмусь. Это было непростое решение, работа предстояла огромная.

Поначалу я считал, что за этим предложением стоит попытка решить какие-то сиюминутные политические проблемы, долго подозревал канал в каких-то таких вещах, ждал, что мне их вот-вот сформулируют. Но потом, когда мы начали плотно общаться, обсуждать будущий фильм, я понял, что никаких подводных течений нет. Мы часто недооцениваем тех, кто стоит у руля больших телеканалов, у меня такое ощущение. Мне кажется, у них есть собственная нехватка чего-то важного, сущностного, в чем они чувствуют потребность и что увидели в этой книге и предполагали найти в ее экранизации.

Для меня эта работа была привлекательна тем, что она давала возможность на широком просторе, на многофигурной, многолинейной композиции рассказать о времени, которое мне интересно, о людях, которых я люблю. Это была возможность каким-то образом сопоставить судьбу каждого человека с судьбой страны в самый тяжелый и страшный момент нашей истории. Как антисталинская вещь в чистом виде, какой ее воспринимали, когда книга появилась, мне она менее интересна. Но в любом случае этот антисталинский, антитоталитарный посыл существует. Диктатура — это плохо. Это очевидная, неотменяемая вещь, и она сохраняется по прочтении книги и после просмотра фильма.

Я думаю, что больше всего идеологов того времени напугало внятное сопоставление Советского Союза и фашистской Германии. Тождество, родство систем. В первую очередь именно это. Сегодня это просто роман большого писателя. Там есть его любимые мысли, скажем, мысль о свободе как абсолютной ценности. Этот пафос свободы тоже страшил советских идеологов. Сегодня, как мне кажется, это менее актуально.

Думаю, да. По-моему, Гроссман имел в виду несколько иное, чем то, что мы сегодня вкладываем в понятие «свобода». С точки зрения тех лет, сегодняшнее наше положение — это не просто свобода, а суперсвобода. И поэтому мы сегодня гораздо более разборчивы в понимании, что это такое. Даже период моей юности 70-х годов несопоставим с тем, что мы имеем сейчас. Это видно просто на бытовом уровне. Уже невозможно поверить, что раньше было совсем не так.

Во-первых, сама эта линия не вошла в сценарий, роман огромный, от чего-то надо было отказываться. Второе: если мы говорим о родовых чертах тоталитарных режимов, то да, сходство есть, но я этого и не отрицаю. Я же не доказываю в своей картине, что жить в условиях сталинской диктатуры замечательно. Но поставить знак равенства между социализмом и фашизмом не могу по многим причинам и обстоятельствам. Мне кажется, это просто неверно.

С ней в процессе работы были в контакте мои продюсеры. У нас с Екатериной Васильевной встреча состоялась уже после съемок, она фильм посмотрела, была довольна и сказала об этом абсолютно внятно. Обычно бывает тяжело общаться с теми, кто имеет непосредственное отношение к автору великого произведения. Родственники всегда очень остро воспринимают любые изменения, сокращения и тому подобное. А тут все-таки Эдуард Яковлевич Володарский решительно вмешался в линии романа, что-то объединил, другое отсек и так далее, но тем не менее никакого отторжения у дочери Василия Гроссмана, которая профессионально занимается творчеством отца, не возникло.

Когда я появился в этой истории, у Эдуарда Яковлевича уже два варианта сценария были написаны и сданы каналу. Последний на тот момент вариант я прочел и не могу сказать, что был в восторге, хотя там уже было многое из того, что в результате вошло в картину. У Володарского был нелегкий характер (сценарист скончался 8 октября. — The New Times), но он был человеком определенным, в нем не было половинчатости, часто свойственной интеллигентам. Если ему что-то нравилось, он так и говорил: мне нравится. Когда не нравилось, он этого не скрывал. Мне ближе именно такие люди. Общаться с ними гораздо приятнее, чем с бессловесными нечто. Но я его побаивался иногда. Потому что понимал: если Володарскому что-то в моей работе не покажется, могу огрести по полной программе, он за вежливыми фразами прятаться не будет. Я знаю, что он очень ждал этой картины.

„

Гроссман — это, конечно же, повод сказать о том, что волнует именно меня. Он автор романа, я сделал фильм. Естественно, то время я рассматриваю со своей точки зрения

”

У меня нет, конечно же, права интерпретировать его слова, странно было бы с моей стороны. Могу только сказать, что, как я понимаю, он очень устал от этой книги, крайне непростой для переноса на экран. Слишком долго и трудно шла работа. Видимо, у него уже никаких сил не было относиться к этому роману адекватно, он его замучил. Мне он никогда не говорил, что роман «гнилой», в свой сценарий Володарский вложил все силы и многого ждал от премьеры.

Во-первых, потому что невозможно все вместить. Во-вторых, я ни разу не видел в кино убедительного Сталина. Обычно все заканчивается приглашением грузина или еврея, на которых наклеивают нос и усы. Получается какое-то ряженое чмо. И поскольку мое нежелание выводить на экран Сталина совпадало с общим течением сценария, мы от него отказались. Фильму это не повредило, я уверен.

Маковецкому приделали еврейский нос, потому что так нужно для его героя и потому что нет традиции в российском кино исполнения роли Штрума. А традиция кинематографического Сталина уже давно появилась. И она чудовищна. Чем тратить усилия на адекватное воплощение образа, лучше просто от него избавиться. Как персонаж он мне ничего не давал.

Белозубых людей, какие бывают в рекламе и сериалах, в картине не увидишь. Да и все остальное тоже — грим, костюмы делались тщательно, без подделок. Мы честно работали с этой историей, избегали вранья. Чтобы найти убедительные лица даже на крошечные роли, мои помощники исколесили всю Центральную Россию. Исполнителей привозили бог знает откуда, у меня был артист, который приезжал на один только эпизод из Иркутска.

Основная часть сталинградских эпизодов снята под Ярославлем. На территории заброшенного завода была построена огромная декорация. Частично какие-то кусочки мы снимали под Питером, а больше, пожалуй, у нас Сталинграда и не было.

Я думаю, это преувеличение. Возвратить Волгограду другое имя можно было бы и без таких затрат. В нашей стране это можно при желании сделать одним прекрасным утром. Вообще наше представление о том, что без конца разыгрываются многоходовки с разными сложными интригами и комбинациями, сильно преувеличено. Люди, о которых мы так «хорошо» думаем, я уверен, на самом деле гораздо проще. Я многократно сталкивался с тем, что все время что-то как-то интерпретируется. Поставил «Ликвидацию», стали долго обсуждать: а что бы это значило? Потом был «Исаев», и тоже по этому поводу было много разговоров, почему именно сейчас, зачем именно это, кому понравится, чей заказ и так далее. Уверяю тебя, никто не разыгрывает на ходу хитроумные комбинации. Никто не думает на пять шагов вперед.

Ну что ж, это самая правильная оценка, если говорить честно. На самом деле Гроссман — это, конечно же, повод сказать о том, что волнует именно меня. Он автор романа, я сделал фильм. Естественно, то время я рассматриваю со своей точки зрения, конечно, при участии Эдуарда Володарского и всех, кто работал со мной вместе. Я делал это кино не для литературоведов. И сравнивать скрупулезно роман с книгой не нужно. Мне кажется, что в главном книга и фильм схожи — по духу, по направлению. Но, конечно же, это мое кино, а не роман Василия Гроссмана.

В фильме нет ничего такого, что было бы непонятно обычному человеку, это, в сущности, совсем простая картина с очень ясным посылом. Она только несколько сложнее построена, чем текущее телевизионное кино, линейное и незатейливое. Нужно смотреть фильм, а потом, если захочется, почитать книгу.

Остроты в том виде, в котором она ощущалась в 85-м году, когда книга пришла к читателям, уже нет. Мы уже столько за эти годы узнали, передумали, переспорили, все давно говорено-переговорено. Единственное, что я попытался сохранить, на чем, как я понимал, мы можем сыграть, — это человеческие взаимоотношения, настоящая пронзительность. Когда происходящее задевает эмоционально, когда судьбы героев становятся небезразличны, тогда, я считаю, все получилось. Только живое чувство имеет значение. Вот если оно рождается в каких-то эпизодах, тогда все в порядке. Поэтому с такой тщательностью выбирались артисты на каждую роль, чтобы не было никого и ничего случайного. Мозаика разных лиц, жизней, она и складывается в судьбу страны. Мы все оттуда. Мы — это они, а они — это мы. Тут связь времен. Необходимо понимание того, что нет правых, виноватых, есть только общая беда, общее горе и, как говорит герой Евгения Дятлова, особое русское счастье. Вот если это ощущение есть — общности без разделения на правых и виноватых, тогда моя задача выполнена.




Tweet