«Где набрать ангелов?»

В Кунцевском суде, где я начинал карьеру, наверное, десятки. Все-таки там в общей сложности я рассмотрел тысячи дел. А в Московском городском суде — я как-то подсчитал, что за восемь лет я рассмотрел дела в отношении 111 или 112 человек, и восемь из них были оправданы. А последние три года я уже дела не рассматриваю.

Сами судьи понимают, что любой оправдательный приговор — объект пристального внимания прокуратуры, которая обязательно будет его оспаривать. Но здесь не надо искать коррупционную составляющую. Ее надо искать там, я уж скажу по секрету, где выносятся мягкие наказания по тяжким и особо тяжким преступлениям, где никто не жалуется на приговор, где прокуратура вдруг соглашается с условным наказанием. Тогда надо и судью спросить, и прокурора: «А почему ты не принес представление, о каком сроке ты просил в заседании?» Бывают ситуации, когда прокурор просит восемь лет лишения свободы реально, а судья дает пять лет условно, и прокурор соглашается. А оправдательного приговора судье бояться нечего, потому что все понимают: если судья решился вынести такое решение, значит, он проверил все доказательства предварительного следствия, изучил позицию прокуратуры, все это отмотивировал.

Никаких таких правил нет, абсолютно. Я вам могу абсолютно гарантировать: вынесение оправдательного приговора — это решение самого судьи.

Конечно.

Обвинительное заключение — это прообраз обвинительного приговора. Оставим сейчас в стороне квалификацию следователей, это отдельный, может быть, больной вопрос. Но есть более опытные юристы — руководитель следственного органа, надзирающий прокурор (как правило, очень высококвалифицированный юрист) и, наконец, прокурор, утверждающий обвинительное заключение. Вот для них оправдательный приговор — это огромный брак в работе. Отмена приговора для судьи неприятна, но фатального ничего за этим не последует. Но представьте себе: возбудили уголовное дело, предъявили обвинение, держали человека под стражей какое-то время, направили дело в суд, своей подписью подтвердили, что все это правильно, и вдруг суд выносит оправдательный приговор. Для прокуратуры это беда. Поэтому они всегда лучше подстрахуются и с ненадежными доказательствами дело не направят в суд.

Работает судья, скажем, 10–15 лет на своем месте. Получает уголовное дело. Изучил и видит, что там, как ему кажется, с доказательствами все в порядке. Он таких дел рассматривал, условно говоря, сто. Он начинает вести процесс соответствующим образом: все ясно, давайте быстрее поговорим о наказании. Подсудимый, вы же там все это совершили? Давайте, если вы будете себя нормально вести, мы вам наказание сделаем помягче или вообще условное, чтобы побыстрее рассмотреть дело…

Очень часто защита говорит: «Да, ваша честь, мы вину признаём, мы на все согласны» — таких случаев, поверьте, 80%, а то и больше. У нас в особом порядке больше половины дел рассматривается. Сам подсудимый говорит: «Да, я все признаю». И дело быстро идет. А бывает и так, что обвинительное заключение перегоняется в приговор.

А чего отрицать-то? Когда вы возьмете по делу и приговор, и обвинительное заключение — а они один в один, даже орфографические ошибки повторяются. Это не частое явление, но оно есть. Руководство Московского городского суда сейчас все время говорит, что так нельзя. Доходит до того, что возникают предложения компьютеры изъять, уж простите — чтобы вручную писали. Но тексты-то огромные, тяжело!

То есть? В зале суда?

Ничего не могу сказать. Я записи процесса видел только отдельные. Но, во-первых, конвойный полк исполняет свои обязанности, у них своя инструкция, суд может повлиять на их действия только в определенной степени. В рамках полномочий судьи конвоиры ему подчиняются. Но есть границы, за которые судья не может перейти. Мы не можем сказать им: выпустите подсудимого из клетки. Но не думаю, что для зала судебного заседания собака — это самый подходящий антураж.

„

Не думаю, что для зала судебного заседания собака — самый подходящий антураж

”

Давайте скажем так: если мы будем каждого судью наказывать за каждое неправильно принятое им решение, то, во-первых, это будет неправильно, во-вторых, возможно, через какое-то время мы останемся с не очень большим числом судей. Если заведомо неправосудное решение, то за это есть ответственность. Что касается меры пресечения в виде заключения под стражу, то мы проводили исследования, и оказалось, что только 10% обвиняемых обжалуют заключение под стражу в вышестоящей инстанции. Всего 10%! Вы думаете, что они не верят в вышестоящую инстанцию?

Тем не менее из обжалованных решений 20% отменяются или мера пресечения по ним изменяется на не связанную с лишением свободы. Суд и общество должны делать шаги навстречу друг другу!

Почему не идут? Идут, и сейчас судейский корпус сильно омолодился, пришли юристы — наши бывшие помощники, консультанты. Другое дело — зарплаты и нагрузка. Некоторые столичные судьи уходят. Откровенно скажу, почему — потому что зарплата небольшая для Москвы. В других регионах зарплата, которую платят судьям, весьма достойна на общем фоне.

А начинающий судья, скажем, мировой судья, с такой нагрузкой, которая на него сваливается… Тяжело ему. Когда человек опустошен, ему неинтересна уже эта работа — все, судья начинает штамповать решения. Причем это от возраста не зависит. Многие опытные судьи работают, а бывает, вроде молодой человек, ему 35–40 лет, еще работать и работать, а он говорит: все, не могу. Выгорание. У нас более тысячи судей в Москве, и все обыкновенные люди. Где набрать ангелов?

Порядка 30–35 тысяч. Районный судья получает чуть больше. Городской еще чуть больше. А нагрузка, например, в гражданской коллегии — огромная. В отдельных составах судья рассматривает по 70 гражданских дел в день.

Да нет, вы поймите, отбор присяжных — в руках у сторон. Людей вызывают в суд в соответствии со списками избирателей, составленными в московском правительстве. Если нужно отобрать на дело 14 человек, я, как правило, либо 40 вызывал, либо 50 человек. А если большое дело, то вызываешь и 60, и 70. Сказать, что они все засланные казачки, — смешно. Откуда тогда берутся оправдательные вердикты в таком количестве?

Некоторым присяжным нравится ходить в суд. И они снова приходят, если получают приглашения. В течение года присяжный не имеет права участвовать в нескольких процессах, а через год может снова…

Да, конечно.

Помню.

Я знаю.

Помню, фамилия присяжного — Ратковский. Никаких вопросов к нему не было. Пришло это письмо. До сих пор не знаю его происхождения, оно, по-моему, в экспедицию поступило со штампиком, официально. Первый раз такое было и, наверное, последний в моей практике. Не помню точно текст письма, но что-то: вот такой присяжный с кем-то общается по поводу обстоятельств дела. Я объявил об этом, и в ходе процесса прокуратура сразу за это зацепилась.

Не знаю. Он не отрицал, что знаком с Зоей, если бы он отрицал, я вам честно скажу, ничего бы такого не было.

Вы послушайте мою логику. Она очень простая на самом деле. Перед нами встал вопрос: заявление поступило, надо реагировать. Если вердикт будет неугодный стороне обвинения, она будет его обжаловать. Я подумал: лучше подстраховаться, лучше я заменю его, потому что не будет доводов основательных для отмены оправдательного вердикта. Если бы я был заинтересован в обвинительном приговоре, я заложил бы этот кассационный повод, оставил присяжного, а потом Верховный суд оправдательный приговор бы на этом основании, может быть, и отменил.

Может быть.

Скорее всего, нет, потому что требуется определенная процедура для прослушивания.

Вполне взвешенный, если вы помните. Я оправдал одного подсудимого, хотя присяжные его признали виновным по одному эпизоду. Оправдал я его уже своим приговором, сразу освободил из-под стражи. Двоих подсудимых по этому делу осудили.

Я всегда призываю читать текст решений. Это был 2007 год. Были представлены в суд справки о здоровье. Что учитывалось мной при избрании меры пресечения? Ну, прежде всего, что следствие к тому времени заканчивалось. Алексаняну оставалось ознакомиться из ста с лишним томов дела с 4–5 томами. Для этого достаточно было, ну, двух недель максимум. Дело направилось бы в суд — это раз.

Послушайте меня. Второе: были сообщения из независимого медицинского центра. Он их оспаривал, но я не мог им не верить. Это были справки из центра по лечению СПИДа о том, что от антиретровирусной терапии, которая была ему назначена, он отказывался. Третье: вечная коллизия — противоречие между статьями: с одной стороны, нельзя держать больного человека под стражей, и с другой — в случае установления тяжелой болезни производство по делу приостанавливается. Если я признаю факт, что он болен, он тут же ложится в больницу и говорит: я не могу участвовать в судебном разбирательстве и следственных действиях. И тут же производство по делу приостанавливается. И в этом косвенно могут обвинить судью. Дело не рассмотрено. Мы, судьи, всегда выступаем за то, чтобы дело как можно быстрее поступило в суд.

Я не боялся этого, я это понимал. А в итоге так и произошло, потому что дело, по существу, так и не было рассмотрено, пока он болел.

Я все это оценивал. Два часа он у меня выступал, стоя в судебном заседании — физическое состояние его было такое, что он мог два часа стоять и говорить. Нормально говорил, взвешенно. И последнее. Опять-таки, если прочитать мое постановление, которое, кстати, Верховный суд оставил без изменений, то в этом постановлении я, может быть, впервые указал на норму, которая позволяет начальнику следственного изолятора при необходимости не ограничиваться только помощью врачей, которые у него в подчинении, а обращаться к иным специалистам из гражданских больниц. И после этого постановления Алексаняна перевели в больницу, и он стал уже там получать помощь. И в конце концов, был освобожден.

А почему это меня должно расстраивать? Я выносил, с моей точки зрения, законное решение, и оно в итоге осталось без изменения при обжаловании в Верховном суде.

„

В случае с Алексаняном я взял ответственность на себя... Никакого давления на меня не оказывалось

”

В случае с Алексаняном я взял ответственность на себя. Мне поступил рядовой материал, я вышел в процесс, понял, что дело сложное, что я «попал». Я сидел целый день в процессе, слушал адвокатов и взвешивал на весах. Никакого давления на меня не оказывалось.

Ну, с чьей стороны это может быть? Эти судьи меня удивляют. Сейчас такого не бывает, чтобы глава района звонил, губернатор, какие-то другие должностные лица… Не бывает.

А в чем интерес председателя Мосгорсуда в конкретном деле? Это уже обвинение более серьезное.

Я с такими фактами не знаком.

Дмитрий Фомин — 43 года. Выходец из среды советской технической интеллигенции (отец — один из проектировщиков космического корабля «Буран», мать — также сотрудница закрытого оборонного НИИ), учился в МАИ, но был призван в армию. После демобилизации в 1989 г. устроился на работу судебным исполнителем в Кунцевский районный суд Москвы. В 1990 г. поступил на юридический факультет МГУ. Карьеру судьи начинал в том же Кунцевском суде.




Tweet