Hаше поколение познакомилось с Максимилианом Волошиным раньше, чем научилось его читать. Благословенный Коктебель, Феодосия и Крымские горы, обитель студентов, нонконформистов и даже диссидентов (выездные «сессии» солженицынского Русского фонда в конце 70-х) хранили его следы в первую оттепель. Еще ходила по Литфонду, по Дому творчества, его директриса, строгая и седая Марина Степановна, муза и вдова поэта, и высилась над Тихой бухтой у мыса Хамелеон его могила, к которой надо было долго лезть, чтобы возложить по традиции халцедон, сердолик или «куриный бог» — камень с дыркой с пляжа. Так что для нас 135-летие поэта, которое наступит 28 мая, — свидание с нашим общим прошлым.
А сам Волошин, путешественник, объездивший всю Европу и все пустыни Ближнего Востока, вундеркинд, к семи годам прочитавший и Достоевского, и Эдгара По, никогда ни от кого не зависел, хоть денег и не имел. В его стихах и крови бились три традиции: ясная, солнечная, однозначная аполлоновская Древней Эллады, хмельная, пьянящая, беззаконная — нашего Дикого Поля и еще Париж, легкий, радостный, беспечно-свободный и вечно-карнавальный. Поэт признавался, что он учился искусству у готических соборов и у Франции.
Политикой Волошин не занимался, 1905 года не заметил, февраль 1917-го — тоже, но слабоумная охранка, упустившая большевиков, гоняла поэтов, и в начале века Волошина исключили из университета за «студенческие волнения» (рядом постоял) и выслали в любимую Феодосию. Потом высылали и в Ташкент (своего рода административный туризм). Он знал историю, и знал ее хорошо. Поэтому, предвидя для России результаты войны, в 1914 году отправил «наверх» наглый публичный отказ от военной службы, хотя его из-за астмы никто и не собирался призывать.
„
Главное, что оставил нам Волошин, — это пророчество и весть о неукротимой, генетической вольности Руси, которая прорывалась сквозь все решетки, стены и железные занавесы
”
В 1917 году он навсегда уехал в Коктебель. Октябрь 1917-го вызвал у него резкое неприятие: «Народ, безумием объятый, о камни бьется головой и узы рвет, как бесноватый… Да не смутится сей игрой строитель внутреннего Града — те бесы шумны и быстры: они вошли в свиное стадо и в бездну ринутся с горы». А в 1919-м — отказался эмигрировать: «Когда мать больна, дети ее остаются с нею». В Гражданскую укрывал в своем доме (тот самый будущий Литфонд) одновременно раненого белого офицера и раненого красного комиссара. «А я стою один меж них в ревущем пламени и в дыме и всеми силами моими молюсь за тех и за других».
Макс Волошин фрондировал до 1932 года и успел умереть свободным. Он организовал что-то вроде коммуны поэтов. Питались они своим уловом: бычками, кефалью и краденой кукурузой, а также виноградом и дешевым крымским вином. Ходил поэт в белом хитоне, венке из роз и сам водил по горам экскурсии, опираясь на посох. Он оставил прекрасные картины, посвященные Коктебелю, и дивные стихи.
Но главное, что оставил нам Волошин, — это пророчество и весть о неукротимой, генетической вольности Руси, которая прорывалась сквозь все решетки, стены и железные занавесы. Эта вольность являла себя и в листовках студентов из кружка Владимира Гершуни, клеившихся на дома в разгар сталинизма в 1948 году; она же выходила с плакатами «За вашу и нашу свободу» на Красную площадь в 1968-м; эта вольность стояла в 1991 году вокруг Белого дома и повесила плакатик «Хунте ханá» на постамент Железного Феликса. Она же гуляла «контрольной прогулкой» по бульварам с белыми лентами 13 мая 2012-го.
Неужели наш жалкий тандем и впрямь думает, что ему удастся укротить ту страну, о которой Волошин написал: «Эх! Не выпить до дна нашей воли, не связать нас в единую цепь… Широко наше Дикое Поле, глубока наша скифская степь».
Tweet
