Кавказ Владимира Путина

Кавказ Владимира Путина. «Вы что там, в Москве, с ума посходили?» — этот вопрос автору накануне голосования 4 марта задали множество людей во время последней командировки на Северный Кавказ. Это был вопрос о митингах «За честные выборы»

Эти митинги не зря показывали по телевизору — на Кавказе они совершенно не вызвали того же бурного гражданского энтузиазма, как в столицах. Это москвичи видели, что колонны под черно-желто-белыми национал-монархическими знаменами насчитывали 300–500 человек: на Кавказе видели только и прежде всего эти колонны. «Кто такой этот ваш Навальный? Он что, против Путина?» — «А вы — за?» — «Может, Путин и не самый лучший вариант. Но те, кто хочет быть вместо него, хотят отделения Кавказа. А для нас это конец света, поэтому мы будем голосовать за Путина».

Автор много раз был на разных северокавказских выборах и знает, что 99,9% «правильного результата» в Чечне — такая же традиция, как мясо с галушками и чесноком. Сам, своими глазами видел, как эти 99% «рисовали» в городах, где на избирательных участках за целый день не появлялся ни один человек. И видел, как в тот же день голосовали села — организованно, дружно, без всяких внешних признаков принуждения и всегда так, как накануне сказал председатель. Но еще никогда не видел на Кавказе, чтобы люди из вполне продвинутых социальных групп — такие в Москве наверняка пошли бы на Болотную — шли и сознательно голосовали за Путина. Потому что без него будет хуже и страшнее.

Проспект Путина

Грозный весь с иголочки: здесь есть элитное жилье дореволюционной постройки (правда, восстановленное после двух войн, случившихся намного позже, чем та революция), японские рестораны и ювелирные магазины. Изящная, хоть и громадная мечеть доминирует над центром, который еще лет семь-восемь назад лежал в руинах. Если пройти несколько кварталов от мечети, мимо драмтеатра имени чеченского снайпера героя Великой Отечественной войны Ханпаши Нурадилова, выйдешь на проспект Путина, который раньше назывался проспектом Победы.

Переименовал его Рамзан Кадыров, и мало кто из идущих по проспекту думает, что он будет называться так всегда: когда-нибудь переименуют снова — когда сам Рамзан Кадыров станет историей. Все помнят, что эта улица восстановлена из руин, и такие улицы редко носят имена тех, кто посылал в бой самолеты и артиллерийские дивизионы.

Но все помнят и о том, откуда взялись деньги на восстановление домов, и на театр, и на мечеть, и на японский ресторан с ювелирным магазином. Об идеях независимости не вспоминают — и не вспомнят, пока федеральный центр дает Кавказу деньги. А Кремль не перестанет давать Кавказу деньги, пока кавказские элиты готовы изъявлять лояльность. Судя по итогам 4 марта, мало кто в России умеет изъявлять лояльность лучше кавказских элит.

Миграционный сдвиг

«Деньги, которые выделяются на Кавказ, не такие уж и огромные по сравнению с другими дотационными регионами, которых в России большинство. Проблема, как и во многих других регионах, в том, что в итоге эти средства вкладываются не столько в развитие республик, сколько в покупку недвижимости за их пределами: в Кисловодске, в Ставрополе, в Ростове, в Москве», — говорит директор Центра социально-экономических исследований регионов Денис Соколов, специализирующийся на экономике Северного Кавказа. По его словам, многие проблемы удалось бы решить, если бы на Кавказе были доведены до конца земельная и муниципальная реформы, результаты которых защищал безупречно работающий правовой механизм. В большинстве республик все еще действует мораторий на приватизацию земли: местные власти опасаются, что передел собственности на фоне огромного этнического многообразия вызовет конфликты. На самом деле собственность на землю де-факто есть — просто она находится в руках людей, связанных с республиканскими администрациями, которые совершенно не горят желанием заводить прозрачный кадастровый учет.

Примерно то же самое происходит с муниципалитетами: сложные и, как правило, архаичные экономические схемы создали целый ряд невероятно сложных и запутанных ситуаций, в которых хозяйственные и административные вопросы напрочь переплелись с этнической политикой. Если балкарские села в горной части Кабардино-Балкарии получат все, что им полагается по российскому законодательству о муниципалитетах, это тут же вызовет гнев кабардинцев. А кабардинцев в Кабардино-Балкарии большинство, и ее президент кабардинец. И кабардинцы — это черкесы, а сейчас, кажется, только ленивый не старается «расчесать» черкесскую тему на западе Северного Кавказа, чтобы подготовка Олимпиады-2014 в Сочи не казалась Москве уж слишком беззаботным делом.

Если новые аварские села на дагестанской равнине, возникшие за последние 20 лет из овцеводческих зимовок, станут муниципалитетами, куда тогда деваться кумыкам, ногайцам или русским, жившим на этой земле задолго до наступления лихих 1990-х? А если аварские села муниципалитетами не станут, что тогда скажут аварцы, составляющие в Дагестане большинство?

Соколов считает, что эти и многие другие конфликтные ситуации можно урегулировать, если дать людям возможность стать реальными хозяевами земли, которых защищал бы закон. Без этого никакие капиталовложения и никакие попытки создать дополнительные рабочие места, даже такие амбициозные, как затея с горнолыжным кластером, не изменят существующей картины: на фоне уникальной по российским меркам рождаемости происходит массовый исход молодежи с гор на равнину. В городах равнины им не хватает мест для учебы и работы, там не работают социальные лифты, а работают только коррупционные механизмы и механизмы насилия. И остается только уезжать, а там, куда они уезжают, их не очень-то рады видеть.

Религия мира

Социологические опросы дают ответ на вопрос, откуда берется это недовольство приезжими с Кавказа: у них другие правила поведения, которые они пытаются воспроизводить там, куда приезжают жить. Человек в высокогорном селе живет в строгих рамках обычаев. Когда он уходит из села в город на равнине, он лишается этих рамок. Когда он уезжает дальше, в Москву или Сургут, он совсем теряет привычные этические ориентиры. Переход из села в город и дальше в большую страну — это как бы модернизация. Но в условиях разрушенной системы образования, которая адаптировала приезжих к городу хотя бы во втором поколении, в условиях отсутствующих социальных лифтов и неработающего права это модернизация наоборот: единственным моральным ориентиром становится ислам, и часто ислам радикальный. Исследователи, работающие с дагестанскими селами, уже заметили, что молодежь, уезжающая на заработки в Сургут, не имеет ничего общего с радикалами. Молодежь, которая приезжает из Сургута назад, группируется в радикальные общины. Таким парадоксальным образом внутренняя Россия, которая по идее должна быть для Кавказа главным окном во внешний большой мир, становится источником радикализации.

Тень Абдул-Хамида

Многие эксперты сходятся во мнении, что Путин после переизбрания на третий срок получил уникальное окно возможностей для того, чтобы всерьез реформировать кавказскую политику. Именно этого от него ждут те, кто сознательно внес свой вклад в его кавказские электоральные результаты. Кавказу все еще нужны земельная и муниципальная реформы, Кавказу нужна прозрачная бухгалтерия, четкость в управлении силовыми операциями и гражданский контроль над силовиками, необходима новая кадровая политика.

Шансы на такие изменения, к сожалению, невелики: Владимир Путин слишком дорожит лояльностью кавказских элит и силовиков, чтобы решиться на серьезные преобразования, без которых ползучее отчуждение Северного Кавказа уже не остановить — как и рост русского этнического национализма. «Путин рискует оказаться в положении османского султана Абдул-Хамида Второго (1876–1909), — говорит эксперт Московского центра Карнеги Андрей Рябов, — который в Османской империи опирался на всех, кроме турок, и в результате привел государство к окончательному ослаблению и распаду».


Tweet