Радищев в великолепных стихах сформулировал манифест индивидуализма и либерализма, который действителен и по сей день, ибо Декларация прав человека, принятая Организацией Объединенных Наций в 1948 году, повторяет его постулаты. «Иду туда, где мне приятно; тому внимаю, что понятно; вещаю то, что мыслю я; могу любить и быть любимым, творю добро, могу быть чтимым; закон мой — воля есть моя». Что ж, разумная воля, сознательный путь на Запад, идеалы Просвещения, высокая честность и эффективность на государственной службе — чего еще могла пожелать Екатерина, «русская Минерва», искавшая сподвижников для своей оттепели и цивилизаторской деятельности? Она разрешает вольные типографии — Радищев тут же заводит очень вольную типографию у себя дома, где и печатает самиздат. Это 1790 год, пугачевщина разгромлена, Екатерине больше некого бояться. А самиздат этот — «Путешествие из Петербурга в Москву». Никакой радикальной крамолы автор в сем труде не допустил. К топору Русь не звал, императрицу не оскорблял. Его предложения заключались в восхищении английской политической системой, в предостережении тиранам, таким, как Карл I, которого так резко остановил британский парламентаризм, и в решительном отказе принимать легитимность крепостного права. Единственное, что можно счесть за призыв, — это обращение к человеческому достоинству читателя. Не подчиняться тирании, «а если не будет тебе крова от угнетения, воспомни имя твое и умри».
Книга пошла в книжные лавки по стране, ее читала только образованная элита. Когда же кто-то из этой самой элиты все-таки донес, произошло необъяснимое: Екатерина пишет на полях, что автор хуже Пугачева; Радищева арестовывают, бросают в крепость, его допрашивает инквизитор Шешковский. Следует смертный приговор, а затем указ императрицы о смягчении кары, предваряющий формулировки 58-й и 70-й статей советского УК и нынешние следственные измышления об экстремизме и разжигании ненависти к чекистам и милиционерам. «Книга наполнена самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства, и, наконец, оскорбительными и неистовыми выражениями противу сана и власти царской». Екатерина удовольствовалась 10 годами ссылки в Сибирь, в Илимский острог. Радищев, как Оливер Твист, попросил добавки (но не каши, а свободы), и добрая государыня, российская Минерва, стукнула его половником по голове.
В 1797 году Павел I вернет Радищева в его имение. А тут опять закапало, подошла оттепель номер два, александровская. В 1801-м Радищева зовут в Петербург, в комиссию для составления законов. И Радищев опять предлагает освобождение крестьян, свободу печати и равенство всех перед законом. Председатель комиссии граф Завадовский сурово напомнил ему о Сибири. Радищев не стал ждать третьей оттепели и принял яд.
В России на смену апрелям и августам приходят декабри и январи, а реформы сверху не сочетаются ни с какой самостоятельностью снизу. Интеллигенция должна внимать и благодарить, а свобода выдается порционно и только распивочно, а не на вынос. Либералам же и западникам дан приказ отнюдь не на Запад, а «в другую сторону».