Он, блестящий белый офицер, дослужившийся до штабс-капитана на бронепоезде «Новороссия», потом всю жизнь врал, что командовал красным бронепоездом. Из-за тифа он не успел бежать из Одессы вместе со своим учителем Буниным. Потом он организовал белый заговор «на маяке», попал в руки ЧК, несколько месяцев ждал в подвале расстрела и спасся чудом. («А третий был штабс-капитаном, он молча поехал в гараж и там был наказан наганом за Врангеля и шпионаж».)
Гедонист Катаев сохранил жизнь, но не честь. Он ездил на экскурсию на костях по Беломорканалу с гидом Горьким и напечатался в «книге отзывов» — в страшном рекламном проспекте ГУЛАГа. Он осудил в 1958 году Пастернака, а раньше не брыкался, как этот самый Пастернак, подписывая «расстрельные письма» против троцкистско-зиновьевского блока. Сталина хвалил редко и скупо, а Ленина — немного чаще.
Так почему же для нас что-то значит эта дата — 28 января, 115 лет со дня рождения Валентина Катаева? А потому что есть и другая сторона. Катаев защищал вернувшегося из чердынской ссылки Мандельштама, пытался помочь ему с жильем, работой, со снятием поражения в правах. После гибели поэта помогал деньгами его жене, Надежде Яковлевне, хотя она его терпеть не могла, причем письменно. Во время сталинских репрессий Катаев отчаянно, рискуя жизнью, заступался за арестованных, так что председатель Союза совписов Фадеев советовал ему подумать о себе: на него шли сплошные доносы.
В 1946 году Катаев приезжает к ошельмованному Зощенко, привозит ему двух проституток, сует в карман семь тысяч рублей и пытается покормить в ресторане. В «Святом колодце» (1967) Катаев заявляет открытым текстом, что Михалков-отец не только «гимнюк», но и стукач, «дятел».
„
Его искусство пробилось сквозь снежный плен эпохи Страха. Еще немного — и он навсегда перестал бы бояться
”
Биограф и летописец Одессы, ее Снайдерс (Одесса у писателя — вкусный, яркий и веселый натюрморт), Катаев оставил для грядущих веков прелестные детские повести: «Белеет парус одинокий» (1936), «Электрическая машина» и «Хуторок в степи» (1956). Манифест интеллигенции, ненавидевшей самовластие, презрение к погромщикам и антисемитам, магический кристалл детского восприятия ушедшего от нас мира… Эти гуманистические повести не испортила даже революционная романтика 1905 года.
Катаев глумится над убогим советским бытом и комсомольским экстремизмом: повесть «Растратчики» (1926), пьеса «Квадратура круга» и рассказы «Ножи» и «Вещи».
В 1962-м он говорил Корнею Чуковскому, что в «Одном дне Ивана Денисовича» Солженицына не хватает протеста: «Жертвы Сталина обязаны возмущаться хотя бы под одеялом».
А потом начинается «мовизм»: ода Франции («Кубик», 1969); памятник Бунину («Трава забвенья», 1967); памятник Багрицкому, Хлебникову, Маяковскому и Есенину («Алмазный мой венец», 1977); сладкая дооктябрьская действительность («Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона», 1972).
И главное — ужасы красного террора, казнь невинных людей, гибель прекрасной гимназистки Венгржановской, расстрельные списки на афишных тумбах, сексоты, самоубийство матери одной из жертв — в повести «Уже написан Вертер» (1979).
Катаев дожил до 1986 года. Еще немного — и он навсегда перестал бы бояться. Но все-таки его искусство пробилось упрямым подснежником сквозь снежный плен эпохи Страха.
Tweet
