Адольф Гитлер появляется на самом верху лестницы. Кашляет и, не удержав равновесия, кубарем катится вниз. Теряет дар речи перед юной Гретхен. Cтрадает запором, а потому всегда серьезен. Порой начинает верещать что-то про евреев и чистоту арийской расы, источая ненависть и брызгая слюной — такой маленький цветочек зла. «Великого сына немецкого народа», как называл себя Гитлер, играет Гетц Шуберт в спектакле Mein Kampf на сцене Берлинского театра имени Горького...
...Иосиф Сталин — человек глубоко верующий и бо-о-ольшой художник. И серьезный ученый: генетику уважает. Словом, в глубине души ценит все, что уничтожил. В порыве открывает свой истинный облик: «Я — ласточка». Ласточку-тирана играет Игорь Кваша в «Современнике». И спектакль называется соответствующе — «Полет черной ласточки». А вот еще один фюрер: получеловек-полупес заходится безудержным лаем, складывается в свастику, высовывает багровый язык и жарко дышит, а через секунду выстреливает в толпу очередью нацистских лозунгов. Его играет Мартин Вуттке в спектакле театра «Берлинер ансамбль» «Карьера Артуро Уи».
Иосиф Сталин в исполнении Сергея Юрского в спектакле «Вечерний звон» театра «Школа современной пьесы» — фигура настолько неоднозначная, что, думаю, даже создатели спектакля теряются в догадках, что же он за существо…
Театральную галерею тиранов, немецкого и советского, можно описывать до бесконечности. Но кардинальные различия можно отметить во всех интерпретациях: Гитлер в немецком театре напрочь лишен мистического ореола, он лишь главный палач в стране, где миллионы согласились стать убийцами. Нация сделавшая чувство вины едва ли не национальной идеей, не может воспринимать диктатора иначе.
Наш театральный Сталин окружен инфернальным ореолом. Он один творит дела благие и кошмарные, он один за них в ответе, он — отец. Все его преступления имеют высокий смысл. Его личность, его деяния с наибольшей очевидностью являют относительность понятий «добра» и «зла». В современном театре есть только один Сталин, сыгранный с ненавистью, — это Коба Юрия Любимова в спектакле Театра на Таганке «Шарашка». Все остальные интерпретаторы отправляются в метафизические высоты. Пытаясь разгадать тайну отношений вождя и народа, охватить взором противоречивую личность диктатора, они попадают в ловушку: их позиция становится очень мутной, а мысль смиренно замирает перед феноменом Иосифа Сталина. Наш театральный Сталин — свидетельство того, сколь мутны наши представления о собственной истории; что вопрос, оправдывает ли цель средства, в общественном сознании не решен; что главное — масштаб деяний, а не их моральная составляющая. И что велика наша тоска по самодержцам.
Однако у немецкого покаяния и культа чувства вины есть парадоксальные последствия. Теоретик искусства Борис Гройс цитировал берлинскую газету, где утверждалось, что человек, не рожденный в Германии, не может стать ее гражданином, поскольку не обладает чувством вины. Таким образом, любой немец теперь приходит в этот мир как трагическая фигура. А чувство вины парадоксальным образом оказывается фундаментом для ощущения исключительности нации. В театре этот парадокс проявился в творчестве одного из лучших режиссеров Европы Франка Касторфа. Немецкий характер, история, нравы подвергались обстрелу из всех орудий, и яростное отрицание становилось утверждением высшего смысла всего немецкого, которое нужно очистить, проведя через огонь неприятия и ненависти. Так антинационализм оказывается скрытой формой национализма.
Но нашему общественному сознанию и искусству до таких парадоксов еще далеко. Наш театральный и кинематографический Сталин (а вместе с ним и его империя) — неуходящая натура. Мы словно проверяем: а ну как наше прошлое никуда не ушло, а лишь притаилось? Судя по всему, мы примеряем это прошлое без опаски.