«Я не секс-символ. Я — символ болезни». Выдающийся испанский актер, дважды номинант «Оскара» и двукратный лауреат «Кубка Вольпи» Венецианского фестиваля за лучшую мужскую роль, сыграл в новом фильме братьев Коэнов «Старикам здесь не место» важнейшую роль — убийцы-психопата Антона Чигура — и уже получил за нее «Золотой глобус». Накануне российской премьеры The New Times взял интервью у Хавьера Бардема
Признайтесь, у вас в фильме действительно такая странная прическа или это парик? Нет, это моя прическа! Настоящая. Помню, в самом начале съемок меня причесывал стилист, пробовал разные варианты, и вдруг смотрю — Коэны стоят рядом и хохочут, пополам сгибаясь, смеются до слез. Я забеспокоился: что случилось? И потребовал зеркало. А взглянув туда, сразу понял: у нас есть персонаж.
Воплощенное насилие
Как вы создавали столь необычный образ — непреклонного и лишенного эмоций убийцы ниоткуда?
В книге Кормака Маккарти нет описания его внешности. Только написано, что глаза синие… а у меня они карие. Коэны дали мне карт-бланш — импровизируй как хочешь. Я представил себе моего героя как ствол огромного дерева: в него хоть из пушки в упор стреляй — не шелохнется. Он силен и невероятно крут, рядом с ним невольно чувствуешь себя неуютно. Вроде он с тобой говорит, а в ухе у него наушник, через который он слушает трансляцию футбольного матча. Он с тобой рядом — и где-то еще. Что он слушает? Бога? Судьбу? Я не знаю.
Никакого бэкграунда для персонажа не придумали — кто он, откуда?
Обычно придумываю, а тут не смог. Антон Чигур — символическая фигура, воплощенное насилие. Он является из тумана и исчезает в тумане, мы не понимаем ни его цели, ни его нужд. Ни остановить, ни понять, ни ранить его нельзя. Он — сама судьба и потому предлагает жертвам гадать на свою жизнь, «орел» или «решка»: пусть решает фатум.
Играть злодея приятнее, чем положительного героя? Интереснее?
Нет, не приятнее. Можно, конечно, разные рожи корчить, кривляться, но этих радостей надолго не хватает. Я провел три месяца в Техасе, с этой вот прической. У меня было два-три съемочных дня в неделю, остальное время — свободное. И вот ходил я по степям, на меня нахлынула агорафобия (страх открытого пространства. — The New Times), все вокруг было чужое, пейзажи пустынные… Я никак не мог отделаться от Антона Чигура — он засел во мне. Не то чтобы, поменяв прическу, я менялся и внутренне или начинал палить во всех подряд из винтовки, но ощущения были неприятными. Мысли странные появлялись, паузы в разговоре возникали... Было не по себе.
А вообще в личной жизни вы проявлений насилия стараетесь избегать?
Да. Я человек мирный, тихий. Если что-то может взбесить меня по-настоящему, то только публикации о моей личной жизни. Меня сводит с ума терпимость закона к желтой прессе — поставщикам информации, бесцеремонно залезающим в чужую жизнь. Одни звезды действительно продают себя прессе, но другие-то просто делают свою работу и не хотят, чтобы к ним приставали.
Насколько сильно вас это раздражает?
Спросите одного парня с фотоаппаратом, которого я встретил пару лет назад. Я произвел на него впечатление. Он на меня, впрочем, тоже — иначе бы я не взбесился.
А в остальном вы пацифист?
Что-то вроде того. Насилие — как пожар: стоит только начать, и дальше оно разгорается все сильнее. Мне нужна веская причина, чтобы сыграть роль кровавого убийцы. Но когда Коэны сделали мне предложение, я сразу почувствовал, что должен сняться в этом фильме. Только Коэны способны сделать картину на столь деликатную тему, они знают: никаких извинений для жестокости не существует.
Было прослушивание?
Не было прослушивания. После звонка Коэнов я прилетел к ним в Нью-Йорк, мы поговорили, они спросили, каким я вижу героя, и мы договорились. Вообще-то я давно восхищаюсь ими. В 2000-м я приехал в Торонто с фильмом «Пока не наступит ночь», и агент меня спросил: «С кем хочешь работать?» Я говорю: «Только с Коэнами». Он расстроился: «Так, этого точно не произойдет, с кем еще?..» В самом деле Коэны — очень американские режиссеры, и иностранцам обычно нет места в их фильмах.
Какой их фильм вы больше всего любите?
Все. Если выбирать один, то «Большой Лебовски». Это шедевр. Джон Гудман в семейных трусах неподражаем.
Скорсезе, Коппола, Кустурица
Хотели бы теперь поработать с другими американскими режиссерами?
Со Скорсезе, Копполой… список так банален, что и оглашать его незачем. Но я снялся у братьев Коэнов, а потом попал в конкурс Каннского фестиваля с их фильмом! Ничего лучше этого в моей карьере нет и не будет, клянусь небесами. Много есть хороших режиссеров, но Коэны особенные, они лучше всех. Этот фильм был непростым, и если бы не их поддержка, ничего бы не вышло. Очень трудно давалась сцена, где мой герой душит полицейского. Я чувствовал жуткую усталость и напряжение, болела спина и руки, настроение было на нуле. И Коэны остановили съемки! Сказали: «Отдохни, приди в себя — когда будешь готов, скажешь». Съемочный процесс остановили, все ждали меня несколько дней. Я был поражен. Коэны, как ни странно, не принимают всерьез свою работу и постоянно напоминают всем: это всего лишь кино, и не более того. Они показывают, что хотят получить от тебя, и отпускают на свободу. Если у тебя есть вопросы, они всегда будут рядом, чтобы дать ответы. Они избегают интеллектуальных рассуждений и всегда говорят очень простые и точные вещи.
С кем еще из ваших любимых режиссеров доводилось работать в последнее время?
С Эмиром Кустурицей. Я в его группе на барабанах играл, когда они в Испании выступали. Он меня пригласил, и я так волновался, что забыл свои барабаны дома. Он говорит: давай иди на сцену, играй на наших ударных. Я так волновался, что в конце выступления уронил барабан и разбил его…
Что важнее, когда вы думаете, дать ли согласие на то или иное предложение?
Я снялся во многих фильмах. Большей частью они чудовищны, три-четыре посредственных, пара неплохих, только один хороший, но так или иначе, в каждом из них важнее всего то, как зритель воспринимает рассказанную историю. Если сюжет работает, мне безразлично, в какой стране и кем сделан этот фильм.
Вы живете в Испании, о переезде в США не подумываете?
Почему все так хотят, чтобы я переехал? Я машину не вожу, так что Лос-Анджелес не для меня. А в Нью-Йорке мне очень нравится, и если я буду продолжать сниматься в англоязычном кино, то, может, перееду. Вообще я для таких радикальных перемен слишком ленив. Хамон, сангрия, быки, тореадоры, Мадрид, солнце — вот что мне надо.
Вас все чаще называют секс-символом… Что-что?
Я не секс-символ, я символ болезни (в оригинале — игра слов, sex-symbol и sicksymbol. — The New Times) после ролей в таких фильмах, как «Море внутри» или «Живая плоть». Хотя вообще-то я совершенно здоров. Те, кто называет меня секс-символом, — вот они по-настоящему больны.