Из какого сора... «Новейшая поэзия разделяется на два вида: стихи, которые читать невозможно, и стихи, которые можно и не читать». Это высказывание датируется вовсе не сегодняшним днем, а далеким от нас 1923 годом. Актуально ли оно сегодня? Почему, с одной стороны, современная поэзия существует на периферии читательского внимания, а с другой — все чаще проникает в мир гламура и глянца, — пытается разобраться The New Times
Поэзия, согласно Брокгаузу и Ефрону, есть род искусства, орудием и материалом которого является слово. Постмодернистская свобода позволяет поэтам любые эксперименты со словом. Они их связывают и сталкивают, порой не признают знаков препинания, ищут скрытые возможности языка (как сказал один из андеграундных поэтов советской эпохи Ян Сатуновский про верлибр: «Главное — иметь нахальство знать, что это стихи»).
Поиски и эксперименты, возможно, приближают поэтов к искомому идеалу, но не к читателю. Неудивительно, что время от времени случается общественная дискуссия, где одни критики в очередной раз провозглашают гибель поэзии, а другие сыплют именами мод- ных поэтов. Истина наверняка посередине.
Вне поля зрения
Поэтический всплеск 60-х годов, принесший массовую известность целому ряду литераторов, во многом продукт не только общественного настроения, но и технологического скачка. Попробуйте представить популярность Евтушенко и Вознесенского без телевидения и кинематографа, а Окуджавы и Высоцкого — без магнитофонов и опять же кинематографа.
Вольный или невольный PR осуществлялся и другим способом: провокация, скандал, выдворение «за бугор».
Современному поэту делать биографию очень трудно, практически невозможно. Не потому, что поэт не интересен как фигура. И даже не потому, что публику сейчас уже трудно чемлибо шокировать. А потому, что не продается. Тиражи его книг, выходящих в некоммерческих издательствах, исчисляются сотнями, а не миллионами. Для общества он всегда был и остается маргиналом. Вкладываться в поэта — дело заведомо убыточное. Потому большинство СМИ, ориентированных сегодня на рекламодателя, не нуждаются в нем как медийной персоне. Неуместен поэт даже в рекламе ручек с золотыми перьями, не говоря о множительной технике и средствах от облысения. И слава богу!
Конечно, так или иначе, поэты прорываются на телевидение. Но вряд ли участие в кулинарном действе возбуждает у аудитории читательские аппетиты. А появление персонажа «поэт» в ток-шоу, будь то «Малахов» или «Апокриф», чаще всего вызывает одну реакцию: «Еще один… туда же… сколько ж их развелось, этих поэтов…»
Сеть поэзии
А действительно, сколько их, современных поэтов? Науке это, как говорится, не известно. Опять-таки благодаря прогрессу, имя которому — интернет. В сети назвать себя поэтом может любой. На одном только сервере Стихи.ру зарегистрированы около 156 тысяч авторов, число опубликованных произведений грозит достигнуть 4,5 миллиона. Никаких тебе редакторов, критериев и ответственности перед потомками. И вот на исходе десяти лет подобного бытования поэзии во всеядной сети стало ясно, что это количество, не переходящее в качество. Перефразируя один из законов Мерфи, население растет, а количе- ство поэтов — величина постоянная.
Кстати, как и количество читателей. Если сопоставить данные Фонда «Общественное мнение» за те же десять последних лет, становится очевидным, что доля людей, читающих поэзию, неизменно составляет 3% от читающих художественную литературу. Причин тому несколько. Первостепенная — уровень и качество преподавания литературы в школе. Государственный стандарт предполагает, что «среднеобразованный» россиянин должен знать стихотворения не менее трех «русских поэтов второй половины XX века, получивших общественное признание» (по выбору): И.А. Бродский, А.А. Вознесенский, В.С. Высоцкий, Е.А. Евтушенко, Б.Ш. Окуджава, Н.М. Рубцов. При этом доля школьников, честно признающихся социологам в «ненависти к чтению», от 4% в 5-м классе возрастает до 17% — в 9-м. А именно в 9-м изучение лите- ратуры прошлого столетия и начинается.
Бремя доступности
Другая причина непопулярности поэзии в широких массах — отсутствие в их сознании внятной иерархии поэтов. Как и отсутствие критериев отбора в целом. Молодой или не очень молодой человек, возымев случайный повод поинтересоваться современной поэзией, просто утонет в ее необъятном море. Потому что есть десятки гениальных поэтов, сотни хороших и тысячи — графоманов. Как разобраться, отличить одних от других?
Разумеется, можно ориентироваться на мнения людей, которые, так сказать, обслуживают поэзию: организуют фестивали и дискуссии, издают альманахи и сборники, создают литературные клубы и интернет-сообщества. Но таких людей тоже немало, и чтобы на ощупь проложить свой путь в этом специфическом фарватере, неискушенный читатель должен запастись мужеством, настойчиво- стью и терпением.
В одной только столице ежедневно проходит до двух десятков поэтических вечеров. Ежегодно проводятся десятки фестивалей во главе с Московской биеннале поэтов, вручаются десятки премий — от «Дебюта» до «Поэта».
Есть авторитетные мнения, что сегодняшняя поэтическая эпоха вполне сравнима с Серебряным веком (как минимум, по разнообразию школ и направлений). Правда, с существенной разницей. Непримиримая война поэтических течений, наблюдавшаяся сто лет назад, сменилась тенденцией к единению всех со всеми: профессионалов и любителей, именитых и молодых, традиционных и актуальных, москвичей и питерцев, российских и зарубежных. Этот процесс особенно отчетливо наблюдается на биеннале поэтов.
Поэзия никуда не делась. Незримо для широкой общественности она живет своей жиз- нью как виртуальной, так и реальной.
Шиш Брянский, поэт:
Традиционно считалось, что поэт — трибун, борец за правду и т.п. Во времена тотального сомнения, когда над всем величественным принято было смеяться, от этого образа отказались, его полагалось либо не замечать, либо воспроизводить с высоколобой ухмылкой. C этими, которые не замечают и смеются, у меня нет ничего общего. Но с другой стороны, и не смеяться иногда невозможно. Поэтому надо быть трибуном и борцом за правду, который смеется над другими трибунами и борцами за правду. Но вообще-то можно смеяться или не смеяться, писать так или этак — вопрос в том, интересно ли это кому-нибудь за пределами малогабаритной гостиной. Во времена моей юности в голове как-то само собой складывалось убеждение, что нет такого вопроса — главное, чтобы была поэзия. Вот любимцы муз и занимались сотворением грандиозных вселенных, которых никто другой, как правило, не замечал. Да и вселенные-то обычно были с гулькин нос и при этом много раз до того виденные. Конечно, имелись и исключения, но я говорю о том, что я в основном наблюдал. А что же сейчас? Есть ли сейчас такие любимцы муз — скажем, трибуны и борцы за правду, тем не менее кое над чем смеющиеся, которые могут сотворить вселенную не с гулькин нос и при этом еще сделать так, чтобы их все слушали? Некоторым кажется, что есть. Мне же представляется, что радостного возбуждения на эту тему больше, чем поводов для него. Аромат малогабаритной гостиной все равно сильнее всего прочего, и это плохо. Если же меня спросят, как нужно продвигать поэзию, то я ничего не отвечу — это не ко мне вопрос. Но я точно знаю, что, например, телевидение или эстрада не такие уж плохие места по сравнению с иным «цехом поэтов».
Евгений Бунимович, поэт, депутат:
Мир меняется, Россия меняется, а роль поэзии неизменна. Внешние обстоятельства бывают разными, а суть и смысл работы поэта остаются все теми же: «езда в незнаемое», не знаемый еще язык, не знаемое еще мироощущение. Сейчас происходит процесс «гламуризации» всего, а значит, и поэзии. Но это выбор отдельного поэта, но не поэзии. Ее суть неуловима. Социальность поэзии шестидесятников, уход внутрь, характерный для моего поколения, или сегодняшний глянцевый налет становятся вчерашним днем в тот самый момент, когда они фиксируются на бумаге.
Лев Рубинштейн, поэт, публицист:
Та социально-культурная роль, которую играла поэзия в 60-е годы, была, что называется, не от хорошей жизни, потому что она была вынуждена брать на себя ряд вполне «чужих» функций, никаким образом не институциализированных в ту пору. Поэзией поэзия была едва ли не в последнюю очередь. А была она и социальной проповедью, и карманной философией, и пламенной публицистикой, и бог знает чем еще. Потом, слава богу, появились и актуальная журналистика, и общественная дискуссия, и рок-культура, и клубная жизнь. Поэзия, освободившись от неподъемного груза, стала просто поэзией, а поэт перестал быть «больше, чем поэт». Эту новую ситуацию многие восприняли драматически, как симптом массового одичания и обескультуривания общества. А по-моему, все было правильно: в современном мире поэзия играет довольно скромную, хотя и очень почтенную культурную роль. Повышенный массовый интерес к поэзии — вообще-то признак архаичности. Что касается того, что поэзия теперь снова становится «модной», — это, по-моему, преувеличение. Кое-кто из современных поэтов действительно может стать и становится светским, медийным персонажем, но это вовсе не значит, что все бросились учить их стихи наизусть. Но некоторый светский интерес к поэтам может быть объяснен еще и тем, что общество немножко отъелось и стало себе позволять некоторые интеллектуальные излишества. В годы моей юности многие дефицитные книжки продавались в валютных магазинах. К концу 70-х годов некоторые дамы и кавалеры, понакупив в этих магазинах все, что можно, — от джинсов и трусов до сапог и дубленок, от жвачек до джина «Бифитер», — стали покупать там же Мандельштама и Хлебникова. Что, разумеется, никак не означает, что они все это читали. Впрочем, то, что они хотя бы знали эти имена, тоже немало.
Линор Горалик, поэт, переводчик:
Мне кажется, что роль поэзии за последние пять тысяч лет не менялась и, надеюсь, с Божьей помощью не будет меняться. Единственная ее роль — служить языком эмоциональной коммуникации между незнакомыми людьми, помогать считывать эмоции, объединяющие вас с кем-то, с кем вы не связаны напрямую, но имеете общее видение мира.
Дмитрий Кузьмин, поэт, литературный критик, издатель:
Любое употребление поэзии в прикладных целях, даже вполне благородных — это пена на поверхности, мешающая видеть глубину подлинных задач искусства. Поэзия как политический инструмент ничем качественно не отличается от поэзии как инструмента рекламы или способа поздравить любимую тетушку с юбилеем. Это не значит, что политике в поэзию вход воспрещен: политика тоже часть мира, который поэзия подвергает пристальному осмыслению. Такое случалось, хотя и не так уж часто: у Александра Галича — в шестидесятые, у Натальи Горбаневской — в семидесятые, у Виктора Кривулина — в девяностые, у Михаила Сухотина и Кирилла Медведева — в недавнее время. А с тех пор как частью окружающей русского поэта повседневности стал мир глянца и гламура, он же стал и предметом исследования поэзии (у Марии Степановой, у таких авторов младшего поколения, как Юлия Идлис или Татьяна Мосеева). Но поэт в ток-шоу «Большая стирка» — такая же отвратительная торговля лицом, как поэт на пленуме ЦК КПСС. Потому что в обоих случаях собственно его поэзия — новизна, глубина, точность, сложность высказывания — имеет исчезающе малое значение по сравнению с игрой имиджей и репутаций. Стихи как таковые не интересовали партийных бонз и не интересуют нынешних акул пера, поэта (точно так же, как и любого другого человека) норовят использовать в собственных целях. Вчерашний Вознесенский или сегодняшний Воденников могут тешить себя надеждой переиграть власть (партийную или медийную) на ее поле, но это пустое надувание щек, потому что их бунтарство в рамках законности, их протест против системы по правилам самой системы заранее встроены в схему, учтены и проплачены. Опыт советской эпохи показывает, что решившие сыграть в эту игру расплачиваются бесповоротным духовным измельчанием, оскудением дара, размененного на пустяки. Нет никаких оснований полагать, что на этот раз сложится иначе: сегодня точно так же, как сорок лет назад, настоящая поэзия живет вдалеке от широкого общественного внимания. И ее работа с политическим материалом или образами нынешнего гламура остается малопонятной тем, кого этот материал интересует, а поэзия — нет. Ну а лично поэту не воспрещены ни модные клубы, ни «марши несогласных». Но выходить туда придется как простому смертному, на общих основаниях.
Всеволод Емелин, поэт:
Поэзией сейчас руководят продвинутые менеджеры, которые четко знают, что необходимо выдавать желаемое за действительное. Если кричать на всех перекрестках: «Поэзия стала модной!» — может быть, кто-то и поверит. Кто-то и поверил. Стихи стали публиковать (очень редко) в глянцевых журналах и говорить о них по ТВ. Но читать их (стихи) никто не читает. Ни покупатели глянца, ни телезрители. Нынешняя поэзия — вещь в себе, добровольно (и демонстративно) отказавшаяся от читателей и существующая единственно для удовлетворения тщеславия кураторов и поэтов. Это, по большому счету, единственная ее реальная функция. Образно говоря, если поэзия 60 —70-х годов была сексом, то поэзия 2000-х является мастурбацией.
Фото Анатолия Степаненко.
Дмитрий Воденников, поэт:
Поэзия растет на изломах. На трещинах. Я раньше всегда бесился, когда понимал, что мир может востребовать стихи не как таковые, а только как слепок своих ожиданий, результат некоего социального заказа. Под это стихи и прогибая. Будь то религия, государственность, революция, диссидентство, буржуазность, антибуржуазность или еще что-то. Вынести свет очищенного стихотворения люди не могут. (Точнее, могут немногие: еще мальчики и девочки в состоянии, а дядьки и тетки уже нет, они уже скисли, стухли, испортились. Как просроченный творог. Или сырок в обертке.) ...А теперь у меня нет ни к кому претензий. Потому что я понял, что это закон: стихи для людей тоже растут на трещинах. Но эти трещины принципиально иные, чем для тебя. И оказывается, что если для тебя это был разговор тьмы и света в тебе, жизнестроительство (и ЭТО было для тебя нервом эпохи, всеобщей и твоей личной), то для людей, оказалось, нервом эпохи был «гламур — антигламур», их ответ ксенье собчак/чемберлену, глянцевое самоопределение. Ну и хорошо. Возможно, что такое важное место в сознании, которое сейчас отводится решению вопроса «гламур и...», происходит не от скудоумия и трусости, а от того, что именно эта тема высвечивает что-то в человеке. Например, его желание быть богом. Потому что любой человек, на кого смотрит миллион людей, по определению бессмертен. Как ему кажется. Но согласитесь, при том, что он горько ошибается, все, что ему сейчас интересно, — это уже область Мифа. А это всё лучше, чем вопрос политики и идеологии (которых на самом деле нет). А поэт как раз Мифом и занимается.
