«В глазах очень многих людей быть честным — это глупость», — утверждает Евгений Евтушенко. В прошлом номере The New Times писал о современной поэзии. Евгений Евтушенко продолжает тему в контексте современных реалий — общественных, политических, человеческих
Наступило время, когда необходимость поэзии возросла. Поэзия относится к тому виду искусства, которое тем необходимее, чем больше людей теряет ощущение этой необходимости. Опошление поэзии в песенных попсовых текстах, заполняющих наши телеэкраны и эстраду, сыграло свою разрушительную роль в уничтожении искусства, но, надеюсь, не до конца убийственную. Десять тысяч людей, несмотря на очень бедную рекламу, заполнивших Олимпийский стадион 12 декабря 2007 года в Москве на поэтическом вечере, длившемся около четырех часов, показали это.
Когда во время холодной войны я приехал на Запад, я не нашел в тамошних однобоких антологиях русской поэзии никаких «красноармейских стихов», точно так же, как было невозможно найти в наших тогдашних антологиях так называемых белогвардейских стихов. А ведь нельзя понять гражданскую войну без туроверовского стихотворения, где врангелевский офицер стреляет в собственного коня, плывущего за его кораблем в Черном море, или без светловской «Гренады», где трагедия революции и гражданской войны прозвучала когда-то для нас в строчке: «Отряд не заметил потери бойца». Ценность человеческой личности падала все время...
Вседолампочкизм
Сейчас у нас снова разрушены и размыты моральные границы. В глазах очень многих людей быть честным — это глупость. Дети из бедных семей даже выдумывают, что их папы богаче, чем на самом деле. Честность становится чем-то стыдным. Слово «совесть» даже не упоминается в основополагающих речах высоких чиновников или в Думе, а слово «бессовестность» не звучит как обвинение... В годы угрожающего глобального потепления одновременно происходит похолодание человеческих отношений. Похолодание не только между государствами, оно существует и между людьми, которые даже не являются государственными чиновниками. Русские люди всегда славились способностью рвануть рубаху на груди, исповедаться друг другу, выложить всю душу. А сейчас все слишком заняты, все спешат, им не до души... Это всемирная ситуация. Раньше в чем была разница между Западом и нами? Когда американца спрашивали: «How are you?» Он отвечал: «Fine. Everything is fine». У них не принято жаловаться на жизнь другому человеку, нагружать его своими проблемами. У русского человека — другая крайность была. Он при простом вопросе хватал спрашивающего за лацканы, тащил в забегаловку, донимал своими неостановимыми исповедями, выплакивался, так сказать. Пожалеть себя всегда приятно.
В этом было что-то смешное и порой надоедливое, но все-таки такое домашнее, русское, привычное, трогательное. А сейчас мы все чаще замыкаемся. Взаимоисповедальность вдруг начала уходить и из литературы, и даже из самого главного исповедального жанра — поэзии. Таким образом происходит разъединение, размыкание людей. Исповедальность заменена стебом, идеализм — «вседолампочкизмом».
Всемирная отзывчивость
Мы знаем, кто такой Есенин, кто такой Маяковский, кто такой Пастернак, кто такой Блок, кого они любили, против чего они были политически и общественно настроены. Это для нас живые, родные люди. Вот что такое настоящий поэт. Он становится родным человеком. Вы с ним можете беседовать, он с вами. Он вам исповедуется, вы исповедуетесь ему. И вдруг — это исчезает.
Нам нужны национальные поэты. Не в смысле, конечно, что они думают только о людях собственной национальности. Нельзя быть патриотом собственной страны, если вы не будете патриотом всего человечества. И на- оборот, называть себя патриотом всего человечества и быть равнодушным к своей собственной стране — это тоже невозможно. Что было самое главное в Пушкине? Всемирная отзывчивость — вот что сказал о нем Достоевский. А на каком уровне у нас сейчас находится всемирная отзывчивость?
Мы живем во времена позорного расцвета антиинтернационализма среди значительной части нашего общества.
Что было бы, если бы сегодня Александр Сергеевич воскрес и прошелся бы где-нибудь около своего музея на Мойке? А увидела бы его темную кожу и подозрительную курчавость какая-нибудь наша шпана и прикончила бы его заточкой... Я помню, как смотрел в детстве фильм «Цирк». Когда передавали негритенка с рук на руки, зал вставал и аплодировал, люди плакали. А игравший роль этого ребенка, ставший русским поэтом Джим Патерсон вынужден был уехать из нашей страны, когда на него посыпались оскорбление за оскорблением. А убийство знаменитого табакеро из Гаваны?
Поэт с трудной судьбой
Не так давно я прочел стихи поэта Михаила Анищенко из Самары. Я был потрясен, я увидел вдруг исповедальность, я почувствовал Есенина, почувствовал Рубцова в нем, не имитируемых, а продолжаемых. Там столько этой исповедальности, теплоты, человечности, не публицистического поношения наших сограждан, а просто укора, знаете, такого горестного укора всем нам. Но что здорово еще в этой книге — это в первую очередь укор самому себе. Потому что человек, который начинает все время искать виноватых, но только не внутри себя, не может быть настоящим гражданином, настоящим писателем. И что у нас происходит, как у нас относятся к этому жанру, к поэзии? У нас нет ни одной организации, которая бы занималась устройством встреч писателей с читателями. Все пущено на самотек. Почему сегодня молодые поэты не могут приходить на площадь Маяковского и читать стихи? Где у нас симпозиумы с лучшими иностранными писателями? Москва — единственный город сейчас, у которого нет большого, а не маргинального интернационального праздника поэзии.
Я приветствую появление в поэзии человека с такой трудной, своеобразной судьбой, как у Миши Анищенко. Надо, чтобы к нам вернулась взаимоисповедальность и привела бы за руку взаимочеловечность.