«Я хочу узнать правду о смерти сына»

Мы не часто общались, потому что я жила в Нальчике, а он в Москве. На Новый год я всегда приезжала к нему, а летом он обычно ко мне. О работе он никогда подробно не рассказывал, но в последнее время говорил: у его клиента проблемы, дел по горло, так что в Нальчике его ждать не стоит. В конце ноября 2008 года я собиралась в Москву, уже взяла билеты. Когда позвонила моя сестра Таня, я как раз покупала в магазине новогодние подарки. Выбирала для Сережи кожаный портфель, искала что-то для детей, для его жены Наташи. Когда Таня сказала о том, что случилось, я, так ничего и не купив, вышла из магазина и пошла в аптеку за пустырником и валерьянкой. Оказалось, они три дня скрывали от меня Сережин арест, думали, что отпустят, а потом уж он сам попросил мне сказать.

Все было как во сне. Делала все автоматически. Надо было забрать внука из школы, надо с ним позаниматься. Надо передачу в тюрьму отнести. В каждом СИЗО, а он сидел в трех, — свои требования, свои правила. Я не знала подробностей, в каких условиях Сережа содержался: он просил адвокатов, чтобы нас не расстраивали. Но когда он уже оказался в Бутырке, я все-таки узнала, что он в четырехместной камере размером 8 кв. метров, и пошла к начальнику Дмитрию Комнову**После смерти Магнитского Комнов был уволен из Бутырки. Теперь он — замначальника Московского СИЗО-4..

Сережа попросил, чтобы мы принесли ему телевизор и холодильник. На приеме у начальника я поняла, что они все просто издеваются и над Сергеем, и над нами. Начальник принимал раз в неделю, и чтобы попасть к нему, надо было отстоять в длинной очереди. Когда я дождалась, он сказал: «Нет, мы ничего не принимаем. Пусть ваш сын напишет заявление, и ему все дадут, у нас на складе есть. А то кто-то передал холодильник, а там оказались наркотики». Прошла еще неделя — и я снова пришла к начальнику, потому что от адвокатов узнала, что ни телевизора, ни холодильника по-прежнему нет. Комнов был вежлив и с улыбкой ответил: «Сейчас позвоню, узнаю». Позвонил. «Знаете, у них в камере нет места». Тогда я спросила: почему нет места? Наверное, потому, что вместе с Сергеем в восьмиметровой камере еще три человека? Начальник ответил: «У нас нет таких камер». Я говорю: «Нет, есть. Мой сын измерил, он хорошо знает арифметику». И Комнов со мной согласился: «Да, это так». А потом добавил: «Так что места для телевизора и холодильника там нет». Это не издевательство?

Я спрашивала, почему Сереже не приходят газеты, письма. На это был ответ: «У нас восемь человек в отпуске, некому носить».

«Почему вы не выдаете теплые вещи, там холодно?» — спрашивала я. Он вежливо отвечал: «Вы знаете, воспитатель в отпуске, но не переживайте, там в камере окна ставят». Я-то думала, что ставят вторую раму, а потом мне объяснили, что только первую раму ставили, до этого и стекол не было.

Да, конечно, говорила, когда передавала передачи. Я хотела пожаловаться на эти унижения, написать уполномоченному по правам человека Лукину. А в очереди мне сказали: «Мы обращались, стало еще хуже». И я не стала никуда писать.

Да, ведь так и было. Сергей попросил меня передать ему машинку для стрижки волос. Такие вещи можно передавать только по специальному разрешению, которое должен подписать начальник СИЗО. Я сходила к нему, и он подписал. С этой бумагой пошла в бюро передач, а мне говорят: «Идите к начальнику, он сам должен это принять». Я: «Вы же видите, здесь стоит его подпись». Но приемщица возразила: «Знаем мы, как вы эти подписи получаете». Вместе со мной такую же машинку своему мужу передавала другая женщина. У нее передачу сразу взяли и в тот же день передали. После долгих препирательств взяли и у меня, но Сереже ее не дали. Через неделю пришлось опять ходить, выяснять. Гоняли меня туда-сюда. В конце концов Сережа ее получил.

Одно-единственное свидание за все время следствия. Сережина жена сказала, что боится идти одна, и мы пошли вместе. Мы с трудом уместились в кабинке вдвоем. Говорили по телефону. Я спрашивала, как он себя чувствует — он тогда лежал в санчасти Бутырки. Сказал: «Терпимо. Тут хоть есть телевизор». Спрашивал, как дети поживают, как его любимый кот, как рыбки, в общем, бытовые вопросы. За неделю до этого у нас рыбки в аквариуме погибли. Но мы ему не сказали.

Сережа сперва вообще не хотел, чтобы мы приходили, чтобы видели его в наручниках, в клетке. Первый раз он согласился 15 июня. Это был день рождения его сына, и мы надеялись: вдруг Сережу отпустят, и мы приведем его домой. То, что я увидела на суде, меня поразило: такое ощущение, что ни судья, ни прокурор ни в чем разбираться даже не собирались. Был очень жаркий день. Мы приехали к 11 утра, а уехали в 10 часов вечера. Сережино дело слушалось самым последним.

А на заседании суда 12 ноября Сережа выглядел уставшим и похудевшим. Но смертельно больным не казался. Был очень сосредоточен. Судья Сташина обходилась с ним по-хамски. Видно было, что он нервничает, но держит себя в руках. Он просто сел и сказал: «Мне не дали познакомиться с материалами, моим адвокатам тоже не дали. Мы не готовы к процессу, поэтому я принимать участие в этом заседании не буду».

Да, я считаю, что каждый из них, все, кто мучил Сережу, издевался над ним, виновны в том, что он умер.

Я бы очень хотела узнать правду о смерти сына, хотя сомневаюсь, что когда-нибудь мы ее узнаем. Ни у кого не хватит смелости сказать, что там произошло на самом деле. Друзья мне говорят: успокойся. Но ведь Сережа шел до конца, и если я закрою глаза и скажу: «Ладно, давайте не будем бороться», — с моей стороны это будет предательством по отношению к сыну.

С возобновлением этого дела произошла очень странная история**Конституционный суд вынес решение, что по желанию родственников обвиняемого после его смерти дело, которое ранее прекращалось за смертью обвиняемого, может быть возобновлено..

27 августа я получила письмо, что имею право возобновить дело по обвинению Сергея, если я этого хочу, например, чтобы доказать его невиновность. А уже 30 августа неожиданно пришла повестка, чтобы я явилась на допрос в Следственный комитет МВД в качестве свидетеля. Когда Сергей был жив, меня никто свидетелем не вызывал. Я не хочу туда ходить, потому что дело ведут те же следователи, которые его преследовали. Естественно, они не могут сказать: «Мы были неправы». А вообще мне тяжело и больно читать материалы дела, и когда понимаешь, что над твоим ребенком издевались... Я понимаю, что в тюрьме сидят преступники и жестокие преступники. Но если с ними обращаются так же грубо — их там избивают, то чем те, кто это делает, лучше преступников?

Наверное, это правильно, что такой список составлен. Если пока не удается другим способом привлечь к ответственности этих людей, пусть хотя бы пострадают морально.

Да, конечно. В институт он поступил сам, без блата: окончил школу с медалью, на вступительных сдал первый экзамен на пять, и этого оказалось достаточно. В зачетке у него не было ни одной четверки. Мне казалось, что он способен на большее, чем то, чего он добился в своей профессии. Но у него не было амбиций, он не стремился в политику. На первом месте у него была семья, потом работа.

Я знала, что он никогда не пойдет на сделку с совестью. Я знала, что он человек честный, что никогда никого бы не оговорил даже в обмен на свободу. Он привык жить по закону. Он считал, что если положено в камере иметь половую тряпку, умывальник — будьте добры, дайте. Любое отступление от закона его возмущало и унижало. Если бы он прогнулся, мне кажется, он вообще бы жить не смог…