Путь баловня. В минувшем году ему минуло 70, но уходить из кинематографа Клод Лелуш не собирается, даже после того, как его сначала признали живым классиком, а затем назвали «позором французского кино»
Ну зачем, казалось бы, многократный лауреат всех премий и фестивалей на свете, автор «Мужчины и женщины» продолжает снимать новые фильмы, обреченные на невыгодные сравнения с былыми шедеврами? Однако Клод Лелуш не может и не хочет останавливаться. И он прав: у него по-прежнему снимаются лучшие актеры, причем не только французские (недавно он работал, к примеру, с Джереми Айронсом), и публика ему неизменно верна. Она помнит, что Лелуш — едва ли не единственный режиссер в мире, удостоенный мемориальной доски при жизни. Она висит в приморском нормандском Довилле, на том месте, где снималась 43 года назад лучшая мелодрама 60-х — «Мужчина и женщина».
На этой неделе он вновь приезжает в Москву: Лелуш покажет свой новый фильм «Железнодорожный роман», эксцентрическую трагикомедию о писательнице, штампующей один детективный бестселлер за другим, и ее новом знакомом — сбежавшем из тюрьмы маньяком-убийцей. Главные роли сыграли Фанни Ардан и Доминик Пинон. Накануне очередного визита прославленного французского режиссера с ним в Париже встретился обозреватель The New Times.
Сердцу доверяю больше
Критики любят писать, что вы давнымдавно снимаете свои фильмы не для зрителей, а для самого себя. Это правда?
Я снимаю авторское кино для публики. Я не выдумщик, все рассказанные мной истории правдивы. Призов у меня полным-полно: каннская «Золотая пальмовая ветвь», два «Оскара», три «Золотых глобуса»… Но публика — самый суровый критик — для меня важнее, чем все жюри на свете.
То есть вы против элитарного кино?
Я уверен в том, что кино — общечеловеческое искусство. Кино — самое естественное из искусств, в этом отношении оно превосходит и живопись, и литературу, и музыку. Поэтому я никогда не одобрял моих ровесников из движения «Новой волны», пытавшихся выдать революцию операторов за революцию режиссеров. Я самоучка, поэтому интеллектуалы мне не нравятся. Я человек действия, а не мысли, и интуиции доверяю больше, чем рассудку, а сердцу — больше, чем голове. Я отказываюсь объяснять мои фильмы: если режиссер способен дать такое объяснение, значит, он неискренен. Когда я смотрю собственные фильмы, я вижу их будто в первый раз и всегда удивляюсь!
А чему именно удивляетесь?
Творческий процесс вообще не подлежит пересказу словами. Знаете, я в музеи с экскурсиями никогда не хожу, путеводителей не читаю. Когда я в Москву впервые поехал, мне было жутко любопытно, но я ходил без руля и без ветрил — без карты и путеводителя.
Бог — серийный убийца
Расскажите, кстати, о вашем первом визите в Москву. Ведь именно тогда, если верить вашей короткометражке в альманахе «У каждого свое кино», вы приняли решение стать режиссером?
Это длинная история. И правдивая. В Москву я попал впервые в 1957-м, и совершенно случайно один таксист помог мне оказаться на «Мосфильме». А там снимали «Летят журавли». Я познакомился с Михаилом Калатозовым, который был крайне удивлен, увидев живого француза. Он меня не прогнал со съемочной площадки, а вечером отвел в монтажную и показал час отснятого материала. Я был тронут до слез и позже практически заставил отборщиков Каннского фестиваля отобрать этот фильм в конкурс. Они меня послушались, и «Летят журавли» стал первым и единственным российским фильмом, получившим «Золотую пальмовую ветвь»! Именно в тот день на «Мосфильме» я и решил стать режиссером. До того надеялся лишь стать оператором и деньжат подзаработать. Я ведь оказался в Москве с миссией почти криминальной — чтобы снять о Советском Союзе короткометражный фильм: один канадский телеканал предлагал за такую работу вознаграждение ?10 000. Немалые деньги, между прочим! Съемки Москвы в те годы раздобыть было практически невозможно. Больше всего им хотелось увидеть Сталина и Ленина, лежащих бок о бок в Мавзолее, и я выполнил это невыполнимое задание: специально вступил в компартию Франции, попал в состав туристической группы и снимал на камеру, спрятанную под курткой, нелегально.
По прошествии полувека можете ли вы сформулировать, что в кинематографе вас интересует больше всего?
Больше всего — человек как таковой. А в человеке меня привлекают противоречия. Я люблю людей сильно и искренне, причем люблю негодяев не менее сильно, чем героев. Они нуждаются друг в друге: никто не смог бы быть хорошим, если бы рядом не было плохих. Мы проживаем удивительный фильм с шестью миллиардами актеров — всеми жителями Земли, но каждый из них почему-то верит, что играет главную роль! Поэтому Бога я считаю величайшим режиссером в мире.
Помнится, во время последнего визита в Москву вы назвали Бога по-другому — самым страшным преступником…
Не совсем так. Я назвал его самым выдающимся серийным убийцей за всю историю человечества. Шесть миллиардов — и все они умрут! И все из-за него! И каждое убийство будет идеальным. У него каждое убийство идеальное. Жизнь — превосходный триллер, мы все просто купаемся в саспенсе, не уступающем хичкоковскому.
Не сочтите за оскорбление: смерть, возможно, лучшее из изобретений в жизни. Во-первых, на свою смерть никто никогда не жаловался. Во-вторых, лишь смерть мешает всем нам быть невыносимыми. Я боюсь смерти, как и все, но в то же время я не хотел бы ее пропустить. Хотя я не верю в конец. Я ненавижу фильмы, которые кончаются хорошо, и не лучше отношусь к тем, которые завершаются на минорной ноте! Мне близки те фильмы, в финале которых есть надежда. Как во всех моих картинах.
Иные режиссеры обретают «бессмертие» благодаря римейкам. Хотели бы вы, чтобы сегодняшние зрители узнавали о ваших картинах благодаря их новейшим версиям, сделанным в Штатах?
Сейчас американцы собираются снимать как минимум пять римейков моих фильмов. Дай им волю — все переделают на свой лад. Что ж, я тоже в школе списывал. И режиссерам римейков я бы автоматически ставил «двойку».