Я думаю, товарищ Шостакович, что если вам хорошо приналечь, вы к этой опере сможете музыку приписать… Я про вас знаю, что вас даже наняли в Консерваторию — сумбур там преподавать в музыке».
«Я лично являюсь будущий талант, писатель- самородок и современный классик».
«И еще что мне нравится, то балет «Ромео и Джульетта». Я раньше эту вещь не знал, и кто ее автор, я тоже, к сожалению, понятия не имел, но я послал этому автору открытку «до востребования»...
Это слова Александра Гусакова — писателя, придуманного в тридцатых годах актером и литератором Алексеем Бонди. Он с ужасом наблюдал, как «бросают на культуру» малограмотных, но преданных делу партии «гусаковых ». Но его персонаж бросился на культуру сам. И, к сожалению, оказался бессмертным. В книге Бонди «Заседание о смехе», вышедшей в издательстве «ЖУК», собраны письма Гусакова великим композиторам и режиссерам, где «самородок» властно требует внимания, бичует все, что ему не по нраву, и забивает себе приличное местечко в истории культуры.
Когда Бонди создавал этого косноязычного, полуграмотного, но с необыкновенным гонором («Шура никому не позволит наступать на Свое Я. Свое Я для Шуры Гусакова — святыня! ») писателя и искусствоведа, он не знал, сколь масштабным будет нашествие: скоро на русское искусство роем налетят «гусаковы» и начнут не только клеймить «шостаковичей- пастернаков-мейерхольдов», но и попытаются внести свой вклад в культуру.
В книге «Больная Россия» Мережковский писал: «Одного бойтесь — рабства, и худшего из всех рабств — мещанства, и худшего из всех мещанств — хамства, ибо воцарившийся раб и есть Хам». У Бонди описан тип севшего на царствование в искусстве Хама. Это больше чем полуграмотный писака, в конце концов — мало ли необразованных дураков. Этот тип накрепко вошел в русское культурное пространство.
Он мимикрирует, видоизменяется, но по сути остается тем же «гусаковым». Это тип человека, ориентирующегося в культуре, как в родимой хате: ему море по колено, горы по плечу, а Шостаковичи да Ростроповичи — братья меньшие. Отличительные черты таких искусствоведов и деятелей — масштабность суждений, готовность мгновенно решить все философские и эстетические проблемы, а главное — желание на всем оставить свой след. Напрочь отсутствует чувство, что к чему-то прикасаться нельзя. Классики умолкли, и теперь пора говорить нам, не затыкаясь. «Как же я буду читать, когда я еще ничего не написал?» — искренне изумляется Гусаков, а вслед за ним — целая плеяда современных творцов.
Вот молодой режиссер говорит что-то вроде: «Шекспир написал несколько сцен не очень ловко. И вообще, я считаю, что «Король Лир» устарел. Да — этот старик устарел. Поэтому мы с моим другом дописали несколько сцен и ввели в трагедию образ похотливого живописца. Текст от этого только выиграл. Ну, там канканчик дочки Лира танцуют, немножко агрессии мы добавили, гламурчика — короче, омолодили старика...»
Или довольно известная актриса рассуждает: «Мне нравится роль Нины Заречной, ведь Чехов очень старался, для жены ее писал». А в то время, когда Чехов писал «Чайку», он и не знал о существовании Ольги Книппер — но это мелочи. Главное, что Чеховы да Тургеневы получше писали роли для своих жен-любовниц. Старались — а то вдруг дома заругают?..
Гусаков бессмертен. Современные искусствоведы и критики, раздающие директивы деятелям театра, — его благодарные последователи: «Льву Додину следовало бы быть поосторожней, приступая к столь серьезным проблемам»; «Марк Захаров, конечно, недотянул »; «Эта мизансцена неправильно решена Камой Гинкасом»...
Льются потоком указания и приказы, великим режиссерам и музыкантам делаются публичные выволочки. А в общем, как писал Шура Гусаков: «Я, конечно, не против искусства. Пускай развивается. Я не возражаю».