В Москву по приглашению Международного театрального фестиваля имени Чехова приехал всемирно известный театральный режиссер Франк Касторф. Художественный руководитель берлинского «Фольксбюне» будет ставить в Москве спектакль по произведениям Чехова. Касторф уже давно является главным европейским театральным скандалистом. Его люто ненавидят и преданно любят. Режиссер, который в социалистической Германии был почти диссидентом, теперь, когда ГДР стала достоянием прошлого, повесил в своем кабинете портрет Сталина
Франк Касторф — Артуру Соломонову
Когда в Восточном Берлине почти все были в эйфории от воссоединения Германии, над вашим театром реяли красные флаги — было понятно, что вы не в большом восторге от этого события.
Мое отношение к объединению двух Германий всегда было неоднозначным... Что касается красных флагов — ведь в XVI–XVII веках для неграмотных немцев красный цвет символизировал опасность: если вывешивались красные флаги, это был призыв к осторожности. Так что когда я вывесил над «Фольксбюне» красные флаги — это было не выражение преданности уходящему политическому строю, а скорее предупреждение: на этом пути нас ждет очень много опасностей. В 1989 году, когда объединялась Германия, люди в Берлине не жили по канонам среднего немецкого города. Они жили в «транзитном» мироощущении — между Востоком и Западом. Это придавало городу глубину, сложность. Сейчас наш город стал широким, но утратил глубину. Это буржуазный город, очень удобный для проживания. Но он потерял культурно-революционный дух, это больше не то привлекательное странное место соединения Запада и Востока. Берлин — больше не город моих желаний, не город моей мечты.
Освобождение от призраков
Вы тоскуете по тому Берлину, в котором жили до воссоединения Германии?
Надо признаться, что человек искусства всегда тяготеет к тоталитарному устройству общества, при котором его работа более значима. Ты очень хорошо понимаешь, против кого, для кого и в каком содружестве занимаешься искусством.
Но, конечно, мне было бы нелепо сожалеть о том времени — «Ах, как бы вернуть то, что было до XX съезда КПСС!» (смеется). Безу словно, такая риторика невозможна. Сейчас Европа довольна. Все удовлетворены... Все идет правильно...
Но для деятелей культуры те процессы, которые происходили в то время в ГДР, конечно, приносили больше пользы, давали больше сил, чем сейчас, как это ни странно. При сонливости общества той поры для художника это было очень хорошее время...
Борис Гройс писал, что опыт тоталитаризма можно эстетизировать и интегрировать в культуру модернизма XX века. Мне кажется, ваше творчество во многом построено на попытке это сделать.
Конечно! Это моя единственная надежда! Не случайно в моем режиссерском кабинете висит большой портрет Сталина с двумя детьми, на котором написано «Сталин хочет мира». Общение с призраками тоталитаризма, переработка, преодоление их с помощью игры, непрестанное внимание к ним — все это, как ни странно, делает художника наиболее приобщенным к духу времени. Начинается игра с этими призраками — и она дает возможность освободиться от них.
Не стесняться извращений
Уже сложилось такое понятие, как «актер Касторфа». Как бы вы определили — что это за актер? Какими качествами он должен обладать?
Мне важны телесная и психическая составляющая человека. Я погружаю актера в экстремальную ситуацию. Он должен проявиться непредсказуемо. Мне нужно добиться того, чтобы он словно потерял почву под ногами. Поэтому, конечно, мне интереснее люди, которые открыты жизни, которые не стесняются своей патологии, может быть, каких-то извращений... Мне важно раскрыть не персонаж, а человека со всеми его особенностями, слабостями, патологией. Вообще я по сути своей психоаналитик, который совершенно случайно увлекся театром (смеется).
На ваших спектаклях иногда возникает ощущение, что вы просто забываете о восприятии зрителя — не трудитесь его развлекать, не думаете о том, что часть публики может покинуть театр...
Я старый марксист, поэтому для меня важ нее сфера производства, а не продажа про дукта (смеется). Когда я работаю, не думаю о том, как это будет продаваться и кому. Мне гораздо важнее выразить свои мысли и со хранить и углубить отношения с актерами. А если публика недовольна — это прекрасно. Отрицание, яростное отрицание зрителями того, что ты делаешь, — это замечательно, это вид контакта. Вот зевота и скука — это конец. Я ничего не собираюсь продавать — поэтому не думаю заранее о реакции. Я не могу делать свои произведения стандартными, поскольку мне общество платит именно потому, что я де лаю то, что многие в обществе не производят.
Ваш спектакль «Террородром» был посвящен все более нарастающему насилию в обществе. Если бы вы ставили этот спектакль сейчас, каким бы он был?
Я бы не стал ставить такой спектакль сейчас. Да, там было много насилия, но было и другое... Знаете, когда ты возвращаешься в Германию из неевропейских стран, ты чувствуешь себя словно в ухоженном городском садике. В Германии сейчас... как бы это сказать — очень много мира... Все стало средним — нет ни холодного, ни горячего.
Все — тепло.
Но нам не стоит обольщаться. История преследует нас. Если ты едешь на прекрасный пляж Ванзее около Берлина, ты можешь, конечно, любоваться природой, кататься на яхтах. Но... там есть великолепное здание, где в январе 1942 года было принято решение об уничтожении евреев.
Весь этот дивный мир обманчив. Нам нужно и понимать прошлое, и предвидеть возможное будущее. Мы помним о том, сколько людей в мире не могут жить так, как живут в Европе? Сколько вырвано из нашего благосостояния? Нет ли в этом минимального нашего участия? Театр должен напоминать об этом, должен постоянно ставить вопросы, сомневаться в том, что всем кажется непреложным. Искусство должно нападать на засыпающее общество.