Одним из главных героев ежегодного театрального фестиваля, который проходит сейчас в Авиньоне, впервые стал Новый рижский театр со спектаклем «Соня» по рассказу Татьяны Толстой.Одним из главных героев ежегодного театрального фестиваля, который проходит сейчас в Авиньоне, впервые стал Новый рижский театр со спектаклем «Соня» по рассказу Татьяны Толстой. С художественным руководителем Нового театра режиссером Алвисом Херманисом встретился корреспондент The New Times
К какому времени вы себя относите как человек и как режиссер?
Конечно, к двадцатому веку, в двадцать первом веке я — гость. Я прекрасно функционирую в этом двадцать первом веке, но на прагматическом уровне. А душа — в прошлом. Что касается театра... Вот люди купили билеты, пришли в темный зал, сели в кресла, желательно выключили мобильные телефоны и на пару часов вышли из реальной жизни, успокоились, погрузились в свои мысли. Сама театральная ситуация, когда ты не по выставке бежишь и не попкорн жуешь в кинозале, а должен сесть и смотреть, без звука, не мешая другим, в спокойной обстановке углубиться в какое-то состояние, — это, по моим представлениям, ситуация девятнадцатого века, когда от Риги до Москвы надо было ехать неделю. Сегодня, чтобы остановиться и подумать, надо либо в театр пойти, либо в Москве в пробку попасть. Только так можно вернуться в состояние девятнадцатого века.
Рябь на воде
Правомочна ли публицистика в театре, самом условном из искусств?
На начальном этапе моей режиссерской карьеры, как все молодые художники, я хотел привлечь внимание, быть интересным, притягательным, привлекательным, изобрести что-то новое, искать проявлений как можно более ярких. Но в какой-то момент понял, что интереснее не в горы лазить, а, наоборот, рыть туннели. Произошел поворот на сто восемьдесят градусов, и мы начали заниматься археологическими раскопками. А театр используем как инструмент — как лопату.
Случилась революция в сознании, изменились эстетические приоритеты. Я постепенно пришел к пониманию того, что для художника гораздо более высокий уровень — копировать, имитировать реальность, а не придумывать какую-то свою конструкцию. Если это сравнивать с живописью, то писать картину с натуры, то есть постараться стать зеркалом этой натуры намного-намного труднее, чем создавать абстракцию, отражать какую-то свою фантазию. В этом есть что-то от дзен-буддизма: ты большой резинкой стираешь свое эго, чтобы стать настоящим зеркалом. Как бы успокаиваешь поверхность воды, чтобы она стала гладкой и отражала максимально точно. Недаром гиперреализм расцветал в пятидесятые годы в Америке одновременно с распространением моды на дзен-буддизм. Самый высокий уровень сознания художника — это когда он умеет полностью остановить рябь на воде.
Когда выходишь на такой уровень сознания, то писать натюрморты — это то же самое, что писать портреты людей, рисовать их лица. Сделать гиперреалистическим, например, изображение бутылки с кока-колой, или фрагмента радиатора, или кочана капусты так же трудно, как написать портрет живого человека — требует такого же мастерства и медитации.
Делая копию, имитацию реальности, очень многое узнаешь и о себе, и о мире…
От актера это требует особого таланта. И особенного умения. 98% актеров не способны на такое. Они не способны на глазах у зрителей сделать фокус–покус: полностью превратиться в другого человека. Я имею в виду буквально, психофизически. В каких-то африканских деревнях люди сегодня могут утверждать, что они сидели вокруг костра, один из них танцевал-танцевал и вдруг превратился в тигра. И все присутствующие засвидетельствуют это превращение. Когда читаешь о Михаиле Чехове, то натыкаешься на аналогичные ситуации: многие свидетели не верят своим глазам, когда видят, что актер превратился совсем в другое создание. В современном театре таких легенд уже нет.
Желтая пресса наоборот
У вас в спектаклях люди ничем не примечательны: суетятся по хозяйству, рассказывают свои простые истории…
Наш театр — желтая пресса наоборот. Мы очень интересуемся подробностями частной жизни, тем, что у человека внутри. Нас интересуют люди, сохранившие качества, которые сейчас в дефиците и которые сегодня особенно драгоценны. Герои Шукшина, герои «Долгой жизни», герои «Латышских историй» живут по каким-то архаичным законам.
Летом все актеры нашего театра (и я с ними) при первой возможности отправляются жить в деревню. Настоящая сельская жизнь — единственная возможность как-то сохранить психическое здоровье.
Шукшин и Гарфанкель
Вскоре вы едете в российскую деревню Сростки готовить совместный проект с Театром наций. Это будет документ эпохи Шукшина?
Я предполагаю, что в российской деревне мало что изменилось со времен Шукшина. Во всяком случае так говорят актеры — некоренные москвичи, которые заняты в спектакле: Евгений Миронов, Чулпан Хаматова, Юлия Свежакова. И любая история, описанная в шукшинских рассказах, могла бы произойти сейчас.
Скорее всего мы не будем переодевать актеров в кирзовые сапоги и деревенскую одежду той эпохи. Мы хотим, чтобы было понятно: встречаются два мира, и современные москвичи рассказывают истории, произошедшие тридцать-сорок лет назад в российской деревне.
О том, что происходило сорок лет назад в городе, рассказывает последняя постановка вашего театра «Звук тишины» — визуальное воплощение композиций Саймона и Гарфанкеля. Сделали спектакль на основе «свидетельских показаний» своих родителей?
Вообще я страшно завидую тем, кто был молод в шестидесятые годы. Потому что, помоему, тогда происходила эмоциональная кульминация планетарного масштаба — последняя попытка коллективного счастья. Что-то изменить пытались не только студенты в Праге, студенты в Париже, студенты в Сан-Франциско, хиппи... Но и в Латинской Америке, в Китае тоже было проявление какого-то энергетического удара. Время сгустилось. На Западе все были больны марксистскими идеями, а в Восточной Европе молодежь, наоборот, была против марксистских идей. Электрический разряд по всей планете. Люди чувствовали, что можно глобально изменить всю парадигму.
Самые известные постановки Алвиса Херманиса — «Чайка», «Пиковая дама», «Аркадия», «Ревизор». Поставил спектакли «Город» и «По По» по произведениям Евгения Гришковца, Schauspielfrankfurt по роману Владимира Сорокина «Лед». В 2007 году признан «Персоной года» российской театральной премии «Золотая маска». Лауреат престижной европейской премии «Новая театральная реальность» (2007).