Наша власть приторна до горечи. Писатель Владимир Сорокин поделился с The New Times мыслями о своей новой книге
«Сахарный кремль» разворачивает перед читателем вселенную, лишь частично показанную в предыдущей книге. Что заставило вас продолжить «День опричника» — вещь, казалось бы, завершенную?
Не отпустила тема. Видимо, действительно она была не исписана. Может, я устал от монолога опричника, и мне захотелось полифонии голосов и стилей? С другой стороны, «Сахарный кремль» тему и закрывает — смертью Комяги (главный герой «Дня опричника». — The New Times).
В Москве трудно жить
Перед нами — энциклопедия будущего, как в свое время энциклопедией настоящего выглядела «Норма». Теперь, после вашего косвенного обращения к эпохе Ивана Грозного, логично предположить, что очередь за исторической энциклопедией.
Пока, честно говоря, мне хочется просто передохнуть и спокойно пожить обычным обывателем… А «День опричника» и «Сахарный кремль» — не только размышления о будущем, но и экскурс в прошлое. Тогда была создана вертикаль власти: та самая, которая над нами всеми, как столб темного, спертого воздуха, висит и довлеет. Эта книга — не совсем антиутопия. Это разговор о России, а будущее — площадка для установки прибора наблюдения. Мне удобнее разглядывать Россию из 2028 года.
Вы снова показываете себя писателем гипертрофированно и подчеркнуто русским. Что заставило вас вспомнить о нашей посконности?
Само течение жизни заставило. Например, Москва меняется, в ней трудно жить — это уже фатум, ничего не поделаешь. За эти годы многое изменилось и заставило вспомнить кое о чем… Даже не о советском времени, а о более ранней эпохе. Путин и его команда заставили меня вспомнить XVI век. Ни Брежнев, ни Ельцин этого сделать не смогли. «Сахарный кремль» — еще одна попытка выделить вкус власти, российской власти. Сейчас он, видимо, приторный до горечи. Как у Набокова один герой пытался выяснить: шоколад, он слишком горький или слишком сладкий? Наша власть приторна до горечи.
Сахар по отношению к экскрементам — это все-таки эволюция? Или новый уровень осмысления? Или власть действительно из дурно пахнущей превратилась в сладостную?
Чисто формально нынешняя власть отличается от брежневской. Достаточно посмотреть по каналу «Ностальгия» старые выпуски программы «Время», где-то 1982 года: сразу видно, насколько серым и монохромным был тот мир по сравнению с нынешним.
Красив или ужасен?
Вы исследователь субстанций, стихий: субстанции дерьма в «Норме», русской прозы в «Романе», секса в «Тридцатой любви Марины», льда в «Трилогии», еды в «Пире». Стихии вместо героев. И стоило герою, едва ли не впервые, появиться в «Дне опричника», как вы от него избавляетесь и бросаетесь на поиски новой субстанции — сахара.
В «Дне опричника» речь тоже о стихии: о стихии власти. Наверное, каждый писатель всю жизнь пишет одну книгу. Но главный герой «Сахарного кремля» не просто сахар, а модель из сахара. Кремль. А вокруг нее — люди. Я хотел сделать «человеческую комедию».
Мы писали выпускные и вступительные сочинения о «бытовой детали в прозе Толстого и Достоевского». У вас эта деталь каждый раз из бытовой вырастает до уровня глобальной метафоры, подчиняя себе и сюжет, и персонажей. Как моделька кремля из сахара в новой книге.
Мне кажется, Кремль в России — то, вокруг чего крутится вся наша жизнь. Я, собственно, поэтому никогда, с самого детства, не мог разглядеть его архитектуру: для меня это был некий источник государственного излучения. До сих пор не могу сказать — он красив или ужасен?
Как у Венедикта Ерофеева: ведь Кремль для нас — это ахиллесова черепаха, мы никак не можем его настигнуть, до него добраться. Хочешь к кремлю, а попадаешь неминуемо на Курский вокзал.
Да, и моя книга во многом о реальном Кремле. Попытка понять, что это такое — центр нашей российской пирамиды власти, где находится вертикаль этой власти?
Россия изживает булимию
Субстраты льда, дерьма или сахара интересуют вас сами по себе, вне литературы, или все-таки возникают как художественные образы?
Я бы не стал есть ни «норму», ни сахарный кремль. Думаю, и льдом стучать в грудь не стал бы. Все-таки это образы, метафоры. А то, что они так чудовищно разрастаются, — это уж, простите великодушно, иначе не получается. Я всегда тяготел к гротеску. Он очень уместен и продуктивен для описания русской действительности.
А может, стихии заменяют людей в ходе естественной эволюции литературы — в рамках того, что философ Теодор Адорно называл искусством после Аушвица, а Варлам Шаламов — искусством после ГУЛАГа?
Ну все-таки есть много другой литературы, кроме моей. Читают же Гришковца, например, Улицкую, Рубину. А гротеска в русской литературе вообще не так много. Гоголь, Хармс, Щедрин…
…Сухово-Кобылин?
Да, но на этом точка. Писателей, не тяготеющих к гротеску, все-таки было больше.
Был еще гротеск ненамеренный — вся официальная советская литература, и хорошая, и плохая.
Здесь метафизика советской власти, которая вся является гротеском, а не литературы как таковой.
Но даже при советской власти литература продолжала играть мессианскую роль. Даже диссидентская подпольная литература 80-х выполняла некую миссию. С этим сейчас покончено или все-таки нет? И если да, то почему? Из-за того, что дерьмо подменили сахаром?
Это, конечно, одна из причин. Россия все еще изживает булимию, наступившую после семидесяти лет голода по материальному миру. В советское время он был достаточно убог. Люди переваривают, им пока ничего больше не нужно, в голове пусто — и плевать, кто там наверху. Лишь бы можно было купить любимое пиво, а в отпуск слетать в Египет. Есть и другая причина. Нет нового языка протеста. Советские диссиденты уже высказались, дважды входить в одну и ту же воду они не могут. А молодежь не очень понимает язык Новодворской и Алексеевой, хотя те говорят очень здравые и точные вещи. Языка протеста пока нет. Национал-большевизм Лимонова — попытка найти такой язык: стилистически нелепая, но искренняя. Есть в ней какой-то благородный порыв.
В России всегда верили, что литература может изменить мир. Эта вера изжита?
Литература — не стенобитная машина. Но мне разные люди говорили хорошие слова о «Дне опричника»: книга попала в нервный узел, ее цитировали, а сейчас многие говорят, что я предсказал развитие событий. Не знаю, так ли это, но как писатель я доволен. Разумеется, сейчас влияние литературы на общество другое, чем в XIX веке или даже в 60-е годы XX века. И все-таки Россия по-прежнему литературоцентричная страна. В Америке жизнь кинематографична, а здесь литературна. На том и стоим!