Александр Солженицын, пророк в своем Отечестве, вернулся в Россию в 1994 году, спустя 20 лет после изгнания, и как раз в тот момент, когда спрос на пророков резко упал. Разговор «из-под глыб» оказался уже неактуален. Страна как раз и занималась тем, что суетливо, в режиме самовыживания разбирала глыбы империи, оставшиеся в наследство от рухнувшего СССР. Вождям этого самого СССР Солженицын когда-то написал письмо, полное горечи и ярости. Но похожее «письмо» — в виде гарвардской речи 1978 года — он отправил и Западу. Оно тоже было полно горечи и ярости и обличало немочь западной цивилизации. Нация, для которой Солженицын мог стать едва ли не единственным моральным авторитетом, вышла из советской цивилизации, которую писатель развалил своими произведениями, и двигалась в сторону западного капитализма, который Александру Исаевичу тоже не нравился. Что и позволило ему потом назвать ельцинскую Россию «пиратским государством под демократическим флагом».
В последние годы Александр Солженицын встречался с Владимиром Путиным, давал немногочисленные интервью, увидело свет его исследование «200 лет вместе», подвергнутое резкой и часто справедливой критике со стороны историков и специалистов в «еврейском вопросе». Новый Солженицын, с профетическим пафосом вещающий аудитории, слушающей вполуха и погруженной в занятие, которое он более всего осуждал, — обеспечение материального достатка, несколько заслонил титаническую фигуру дореформенного Солжа, как его называли на интеллигентских кухнях. Фигуру, которая своим Словом свалила империю, державшуюся на единственно верной идеологии: марксистская словесная мишура рассыпалась несобираемым пазлом под мощью «Одного дня Ивана Денисовича», «В круге первом», «Архипелага ГУЛАГа». Бодался теленок с дубом, и дуб сильно пострадал.
Драма Солженицына в своем Отечестве состояла не только в том, что пророческий и морализаторский жанр утратил актуальность. Это-то как раз с точки зрения вечности вообще не беда. Проблема в том, что произошел разрыв поколений, и за годы, прошедшие с фактической реабилитации Солженицына (1989), выросла генерация, для которой он всего лишь еще один писатель из школьной программы. Не больше и не меньше.
Кого теперь волнуют перипетии начала 60-х, когда Александр Твардовский впервые увидел рукопись, когда Никите Хрущеву в Пицунде вслух читали «Один день...», когда Владимир Лакшин писал статью «Иван Денисович, его друзья и недруги», когда незамысловатый рассказ об одном дне зэка взорвал всю страну, заставил посмотреться в зеркало и поменял ее представления о самой себе? И как теперь объяснить, что за хранение «Архипелага» можно было угодить в лагеря? Это необъяснимо. Необъяснимо — во вторую очередь. А в первую очередь — скорее всего новым поколениям просто неинтересно. Это теперь далекая история. Дистанцированная. Из учебника. Холодная, как остывший вулкан.
Главный риск жизни после смерти для Солженицына — это риск быть непрочитанным. На его интервью последних лет можно только досадовать: этот пожилой мужчина, который в гневливой тональности обличает демократов, Запад, капитализм, и был тем самым Солженицыным, которого хоронили под оружейные залпы? Его книги вы нас заставляете читать в школе и дома?
Пожалуй, жизнь после смерти для Александра Исаевича — это четкое отделение Солженицына-писателя и Солженицынапублициста. Пафос и горячность второго все равно не поймут приходящие поколения. А значение первого важно для того, о чем он сам так беспокоился — для «сбережения» народа. Того самого, которому он вернул его собственную историю и способность смотреть правде в глаза.