На улице Костюковского не узнавали — да и откуда было народу знать в лицо соавтора диалогов, которые учит наизусть уже пятое поколение россиян?
Он был слишком мудрым, чтобы огорчаться этой безымянности.
«С меня довольно // Сего сознанья»? — очень может быть, что и так.
«Молодых — в эндшпиль!» — говорят шахматисты. Там, ближе к концу партии, выясняется истинная глубина понимания, там виден уровень игрока, склонившегося над доской. Ближе к жизненному эншпилю каждый приобретает свои окончательные черты. Здесь — никого не обмануть. Тут уже не антропология, не гены папы-мамы, а собственное лицо человека, выработанное жизнью: его страсти, его ум, его благородство и лукавство; его репутация.
«Время — честный человек» — сказано у Бомарше.
Когда мы познакомились, Якову Ароновичу было уже под восемьдесят, и он был — красив. Глаза, светлые от природы, светились еще и красотой прожитого. Так светится морская вода под солнцем, когда осядет всякая дрянь, загрязняющая ее. Ладный, маленький, доброжелательный. Скромный. Невозможно было представить себе Костюковского, рассказывающего пионерам о своей жизни.
А рассказать было что! И фронтовые годы, и легендарные друзья… Напутствие Евгения Петрова, доброжелательное внимание Зощенко, дружба с Олешей, уроки Эмиля Кроткого… Но зачем это пионерам? А для нынешних все это вообще — каменный век.
Эпоха.
Банально, но она уходит каждый день.
Учителей он пережил чуть ли не на полвека, да и ровесников уже почти не оставалось…
В марте прошлого года мы встретились на посмертном юбилее Григория Горина, в театре Эстрады, и Яков Аронович предупредил:
— Виктор, я вам сейчас скажу слова, которые мне почти некому сказать.
И после паузы произнес:
— Я рад вас видеть.
Его юмор, как и полагается юмору мудреца, был замешан на горечи самой высокой пробы. Ему давно — да никогда, собственно! — было нечего делать там, где смешат в лоб, заходя со стороны задницы.
Все-таки Евгений Петров и Евгений Петросян — это не одно и то же.
Он унес с собой свою мерку смешного, боец веселого невидимого фронта… Но однажды я видел своими глазами (и имел счастье рассказать об этом Якову Ароновичу), что такое настоящая слава народная.
Дело было в московском артистическом клубе, в начале двадцать первого века. В полумраке над стойкой работал телевизор – без звука, как часть дизайна и осветительный прибор. И началась в том телевизоре — «Кавказская пленница».
Костюковским, собственно говоря, и написанная, в соавторстве с Бахновым и Слободским, — как и вся гайдаевская классика…
Как магнитом, людей развернуло к телеэкрану. Кто-то из сидящих в зале «поймал» и озвучил одну реплику. Из-за соседнего столика подали следующую. Постепенно в игру включились другие столики…
И мы озвучили фильм до самого конца!
Текст отскакивал от зубов – мы знали его практически наизусть.
Ах, да вот же оно, долгожданное единство нашего народа! Артикулируя хором и заранее улыбаясь, мы счастливым образом опознаем своих! Пароль: птичку жалко. Отзыв: короче, Склифосовский.
Шутка. Шутка…
Раньше казалось: пустяк. А вот поди дотянись дотуда.
Прощайте, Яков Аронович. И — спасибо Вам.