Было долгое счастье…

На рассвете густой туман вздыхал над водой. Сова без звука возникала и исчезала в воздухе. Птичью галду пыталась загнать в ритм настырная кукушка. Наохотившиеся щуки шлепали хвостами, и легкий рассветный ветерок тормошил гирлянды ивовых листьев. Мы выползали с Вовкой из палаток, усаживались на бревнышки у воды и закуривали по первой сигаретке. Дымок тянулся вверх, крутя узелки, и серый пепел вчерашнего костра подрагивал в ожидании. Разноцветные стрекозы присаживались на обгорелые полешки, и в соседней лужице недогулявшие лягушки доквакивали ночную страсть. Лето 1961 года. Всего полвека назад. Или еще полвека назад? Или уже полвека назад?

Литовские старики отдавали нам за гроши деревянных идолов и святых. Серебряных от времени «смуткялисов» — придорожных оберегов проселочных тропинок. Они жались под пологом палатки, робея новой судьбы. Мы начинали лениво перебирать уснувших рыбёх и горки грибов — вчерашний урожай. Нехотя запаливали костерок. Потом кто-то из нас, скуля, лез в озеро, чтобы зачерпнуть копченый чайник. Голые задницы жмурились от росы, а в палатках начинали шуршать наши девчонки. Сонные и теплые, они выползали на свет божий и, в укор нам, плюхались в парную прелесть утра. Белые кувшинки плавали меж их грудок, а потом на берегу красавцы-махаоны присаживались на их загорелые попки. На полотенце они раскладывали нитки кораллов гуцульских бабушек, серебряные побрякушки, корзиночки и туесочки, перехихикивая их будущие назначения. Завтраки были длинные, солнце припекало. Назначенный с вечера отъезд откладывался на потом. Мы с Вовкой начинали карточного дурака на одном из теплых животиков. Потом были купания с визгом, потом нас гнали за дровами, потом приходило ужасное стадо из трех коров, потом был готов обед, потом мы решали отдохнуть, потом… было долгое счастье ни к чему не обязывавшего путешествия из ниоткуда в никуда. 

Через год, уже в декабрьскую зиму, после галды в Манеже, мы с Вовкой урылись в Ялту, в пустую «Ореанду» перебаиваться, пережить скандал и опалу, фантазируя свою судьбу по недавним советским аналогам. Теперь уже зимние туманы метались по зарослям роз и пальм, море колошматило набережную, профсоюзные ударники кучковались у мокрой скамейки старика, который из черной бумажки ловко вырезал похожие профили. Продрогшая обезьяна ожидала клиентов за бумажным счастьем. В пустом ресторане официантки подсаживались к столу с длинными рассказами про неудачную любовь. Налетал ветер, и метель листьев заплясывала по длинной набережной. К ночи начинало хотеться выпить. Молодой композитор, чудом заблудившийся у Черного моря, жаловался на знаменитого коллегу, подарившего ему фрак. Фрак подарил, а дружить не захотел. Саксофонист ресторанного оркестра слезно просил достать долларов, чтобы уплыть отсюда туда, а пианист горько вздыхал — ну нельзя же еврею играть в субботу. 

Потом была тревожная Москва, потом эмиграция в Швецию, потом дочери выросли, потом вернулся все в тот же Манеж на арт-салоны…

И вот умер. 

Всего пятьдесят лет? Или уже пятьдесят?

Полвека. Прощай. 

Боба.