Член правления общества «Мемориал» Александр Даниэль — сын писателя Юлия Даниэля и правозащитницы Ларисы Богораз, вышедшей 25 августа 1968-го на Красную площадь. В то время ему было 17 лет. Он поделился своими воспоминаниями с The New Times
Александр, каковы были ваши ощущения того времени? Восхищение матерью, беспокойство, а может быть, даже обида? Ведь зная, чем закончится эта история, она оставляла вас наедине с самим собой.
Она оставляла меня наедине с самим собой, но еще и с пустой квартирой. Для 17-летнего парня вдруг стать обладателем пустой квартиры, выйти из-под контроля родителей... А если говорить серьезно, нет, конечно, никакой обиды не было. Я абсолютно понимал и мать, и ее мотивы. Хотя не знал о ее намерениях — меня не было в Москве с 20 по 25 августа.
Но даже у меня, пацана, после ввода войск было ощущение: что-то должно произойти. Поэтому сказать, что выход на площадь для меня был неожиданностью, не могу. Я очень волновался, какой будет приговор. Потому что уже к этому времени я примерно понимал, что такое лагеря вообще и женский уголовный лагерь — в особенности. Их обвиняли по статьям, которые формально не были политическими: статья 190-прим — клевета на советский строй; 190 со значком 3 — групповое нарушение общественного порядка; санкции — в виде заключения в уголовный лагерь. Этого, слава богу, не случилось. Когда на суде я услышал выступление прокурора, где он просил наказание для троих из пяти подсудимых — ссылку, которой вообще-то в санкции статьи не было, то я обрадовался.
Вас самого это не коснулось? Не приставали кагэбэшники?
Они этим летом мне обеспечили непоступление в вуз — причем еще до 25 августа. Я поступал в Тартуский университет на физфак. И хорошо поступил. Неожиданно 20-го мои таллинские друзья сказали, что меня нет в списках поступивших. Я вылетел в Таллин разбираться. Оказалось, была реализована изящно оформленная интрига: они сократили прием на русское отделение физфака до 5 человек, а я аккурат шестым шел по конкурсу. И как только я забрал документы, квоту пересмотрели и восстановили в прежнем виде.
Модельный поступок
Выход на площадь в какой-то мере раскачал строй или имел самодостаточное значение как гражданский акт?
Скорее второе все-таки. Собственно, и тогда было понятно, что это поступок не политический, а знаковый.
Впоследствии мать рассказывала, что в эти 4 дня, с 21-го, когда впервые эта идея возникла у группы людей, и до 25-го ее просто замучили многие друзья и знакомые отговорами. Я, рассказывала она, выспалась только в Лефортово, потому что приходили и до глубокой ночи уговаривали этого не делать. Уговаривали следующим образом: ну как же, вы с Павлом Литвиновым — лидеры общественного движения. Вас посадят. Значит, своей самоубийственной акцией вы обезглавливаете общественное движение. Это был лучший способ уговорить мать точно пойти. Потому что при слове «лидер» ее начинало трясти. Потом я слышал очень много таких разговоров. Они прекратились где-то спустя неделю–полторы. Я даже знаю, почему. Был такой замечательный человек Анатолий Якобсон,1 его не было в Москве, он в конце августа вернулся, узнал о событиях и написал короткий публицистический текст, в котором абсолютно исчерпывающе объяснил смысл и значение этого действия. После этого разговоры прекратились. Представление же о таком символическом, гражданском, а не политическом действии стало модельным для объяснения диссидентских поступков.
Понятно, никто из них не думал, что вот они выйдут — и войска выведут, танки задний ход дадут... И не было задачи мобилизовать общественное мнение. Для каждого это был личностный поступок.
Вам видится какая-то связь между тем, что началось 5 декабря 1965 года во время акции «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем» и событиями 25 августа 1968-го?
Мотивация непохожая. У Александра Сергеевича Есенина-Вольпина, который был главным организатором событий 1965 года, были чисто правовые мотивации. Он же был проповедником позитивного права.
То есть проповедовал идею буквального прочтения Конституции и законов?
Да. Как он говорил: «Не бывает неправовых государств. Надо просто помнить, что мы живем в правовом государстве». — «Как в правовом?! Это же советская власть!» — «В правовом. Потому что неправовых государств не бывает». Алика все очень любили. Его слушали. Немножко посмеивались — до 5 декабря. А потом вдруг эта идея пришлась удивительно впору. Он расценивал эти демонстрации как действия, которые воспитывают государственную власть. Вольпин считал, что любая власть воспитуема, если от нее требовать того, что положено. А демонстрация 25 августа — это вовсе не демонстрация в защиту права, разве что международного, может быть. И двигали демонстрантами не какие-то правовые соображения, а стыд и гражданская ответственность.
Участники демонстрации на Красной площади говорили всегда, что знали — дадут срок. У них действительно никаких иллюзий по поводу реакции власти не было?
Иллюзий не было. Я не знаю, может быть, разве что Константин Бабицкий разумом понимал, что его осудят, но его принципиальная позиция состояла в том, что он не имеет права ждать этого от власти.
Наследство 1968-го
Сегодняшние акции протеста, например, «марши несогласных» — это наследие 68-го или нечто совершенно иное?
Есть и сходство, и различия. Мне кажется, у основной массы людей, выходящих на «марши несогласных», исходным является тоже чувство гражданской ответственности. Но все-таки это политический протест. Это вообще особенность эпохи: стало возможным ставить перед собой какие-то политические цели и даже иногда их достигать.
В чем вам видится историческое значение акта 25 августа?
Об одном я уже сказал: эта акция стала модельной, в том числе для тех, кто никогда так не поступал. И второе: об этой акции стало известно в Чехословакии. Ведь чехи были одним из немногих народов, которые до 68-го года на нас не обижались. Они больше помнили май 45-го, чем февраль 48-го.2 Они любили русских. И все это в одночасье порушилось бы окончательно, если бы не акция на Красной площади. Чехи поняли, что не все русские — оккупанты. Это, может быть, самое важное.
Из письма Анатолия Якобсона «...Многие люди, гуманно и прогрессивно мыслящие, признавая демонстрацию отважным и благородным делом, полагают одновременно, что это был акт отчаяния... Появилось и слово «самосажание» — на манер «самосожжения»... К выступлениям такого рода нельзя подходить с мерками обычной политики, где каждое действие должно приносить... непосредственный... результат... Демонстрация 25 августа — явление не политической борьбы... а явление борьбы нравственной... Общепонятно лишь одно: «благоразумное молчание» может обернуться безумием — реставрацией сталинизма.
После суда над Синявским и Даниэлем, с 1966 года, ни один акт произвола и насилия властей не прошел без публичного протеста, без отповеди. Это драгоценная традиция, начало самоосвобождения людей от унизительного страха, от причастности к злу».
_______________
1 Анатолий Александрович Якобсон (1935–1978) — публицист, поэт, переводчик.
2 25 февраля 1948 года состоялся государственный переворот в Чехословакии, в результате которого к власти пришла коммунистическая партия.