Чучхе-рынок

44-летняя Хья Сон Ли (все имена в тексте по понятным причинам изменены) — бывшая школьная учительница, почти 10 лет управляет подпольной табачной фабрикой: табак покупает у крестьян, папиросную бумагу и упаковку — на рынке. У нее в подчинении 20 девочек-подростков, которые получают 30 центов в день. Доходы самой Ли — примерно $150 в месяц. Изготовленные на кустарном оборудовании сигареты Ли продает оптовикам. По северокорейским меркам она человек обеспеченный, хотя и не богатый. Таких в ее городке, приграничном с Китаем, сотни. Среди соседей Ли есть и по-настоящему богатые люди. Например, Ким Сонг Мун, бывший спортсмен, держит несколько точек обмена валюты и промышляет ростовщичеством. На вырученные деньги купил дом (торговля недвижимостью в КНДР запрещена, но покупку оформили как обмен), в котором есть ЖК-телевизор, холодильник, стиральная машина. Хотя с электричеством в городе проблемы, чудеса бытовой техники работают у Кима. круглые сутки: он договорился с командиром местной воинской части и подсоединился к ее сети. Есть у Кима даже свой автомобиль! Детям он оплачивает частные уроки танцев и занятия иностранными языками — английским и китайским. Бизнес-контактами с Хья и Кимом связан сеульский знакомый автора, работающий с ними через Китай. О преуспевающих гражданах КНДР рассказывали и знакомые европейцы, побывавшие в северокорейской провинции благодаря туру «Две страны: Китай — Корея», вполне свободно приобретенному за €1800 через агентство в Стокгольме.

КНДР времен Ким Ир Сена (1948–1994) была обществом тотального контроля. Торговли как таковой в стране почти не было: все продовольствие и товары первой необходимости распределялись по карточкам. Максимальный размер приусадебного участка в деревнях был ограничен одной соткой. Сверхмилитаризованная и сверхцентрализованная экономика держалась на советской и отчасти китайской помощи. В 1990-м помощь прекратилась — экономика рухнула.**Объем промышленного производства КНДР в 1990–2000 гг. упал примерно вдвое. В 1994–1995 гг. перестали отоваривать карточки — миллионы северокорейцев оказались без привычных пайков. Начался голод, унесший в 1996–1999 гг. от полумиллиона до миллиона жизней. Выжившим (простите за тавтологию) надо было как-то выживать дальше. Так северокорейцы открыли капитализм. Сначала стали менять вещи на продовольствие, потом торговать, потом производить необходимое своими силами. Как заметил в разговоре с автором этих строк Сон Хва, северокорейский беженец в Сеуле, «на Севере есть два типа людей — те, кто торгует, и те, кто умер с голоду».

С середины 90-х в КНДР стали стремительно расти продовольственные и вещевые рынки. Один из них сейчас работает в приграничном с Китаем городке Синыйджу, откуда в конце февраля на весь мир разлетелась новость о «массовых беспорядках», с которыми-де «полиция не справилась — протесты пришлось подавлять с помощью армии». Так выглядели события в изложении мировых агентств. На самом деле в Синыйджу случилась мелкая стычка, вызванная решением местных властей увеличить налоговый сбор в два раза: пара десятков торговок пошумела полчаса, потом все успокоилось, никого не арестовали. Но эта коллизия сама по себе показательна: по некоторым параметрам экономическая политика в КНДР теперь определяется на местном уровне.

Большинство крупных вещевых рынков не случайно расположено близ слабо охраняемой границы с Китаем. Контрабандисты из КНДР принялись продавать соседям станки и оборудование с остановившихся заводов, рыбу, антиквариат, лекарственные растения и всякую экзотику вроде лягушачьего жира (весьма дорогой, кстати, продукт). В Корею же из Китая шла одежда, бытовые товары, продовольствие. На рынках оказывалась и заметная часть гуманитарной помощи, которая поступала в страну из США и Европы.

Тогда же, в середине 90-х, началось массовое движение через границу — в Китай. Причем его масштабы были таковы, что северокорейские власти перестали всерьез наказывать пойманных беглецов. За последние 15 лет в Китае побывало около полумиллиона жителей КНДР. Сначала они уходили за кордон, спасаясь от голода, но в последние 10 лет большинство мигрантов составляют гастарбайтеры — в Китае корейцы могут зарабатывать $50–70 в месяц**Средняя зарплата в КНДР составляет $2 в месяц..

При поездке по КНДР хорошо видны бесчисленные проплешины на горных склонах. Это частные поля, которыми явочным порядком стали в последние 10 лет обзаводиться северокорейские крестьяне. Частное сельское хозяйство в стране по-прежнему вне закона, но чиновники закрывают на это глаза. Да что там поля — даже подпольные фабрики, вроде той, которой управляет Хья Сон Ли, словно получили вольную. Функционеров можно понять: формальная зарплата низового чиновника в КНДР всегда была скромной, привилегии материализовывались во всяческих спецпайках. Сейчас спецпайки редко доходят до номенклатуры низшего звена. Зато многочисленные нарушители запретов, наоборот, готовы щедро оплатить чиновнику внезапную потерю бдительности. Коррупция, почти отсутствовавшая во времена «Генералиссимуса Ким Ир Сена», стала при его сыне, «Маршале Ким Чен Ире», практически всеобщей. Парадокс в том, что именно коррупция во многом смягчила последствия гуманитарной катастрофы — если бы чиновники следовали инструкциям и запрещали, например, поездки в более благополучные районы страны за едой или отходничество в Китай, жертв голода было бы куда больше.

Еще одно новое явление в КНДР: псевдогосударственные предприятия, фактически являющиеся частными фирмами. Типичный пример — общепит. В 1996–1997 гг. годах подавляющее большинство столовых и ресторанов за пределами Пхеньяна закрылись. Но вскоре им на смену пришли новые заведения, в которых, надо сказать, кормили много вкуснее. Формально новые столовые и рестораны считаются государственной собственностью, на практике же это частные заведения: владельцы-инвесторы просто платят чиновникам за регистрацию и потом делятся прибылью.

В основном частными стали и междугородные перевозки: предприниматели покупают подержанные автобусы или грузовики в Китае, а потом договариваются (небескорыстно, разумеется) с государственной организацией или воинской частью о регистрации транспортного средства на юридическое лицо. Разумеется, за согласие на регистрацию руководству организации проплачивается оговоренная сумма.

Типичный пример — 47-летний Мён, владелец компании, занимающейся перевозками и оптовой торговлей сыпучими грузами, в основном солью. Мён отправляет грузовики (зарегистрированные на госкомпанию) на соляные промыслы — тоже частные и как бы несуществующие. Там машины загружаются солью и везут ее на оптовые рынки. В 2009 году у Мёна было семь грузовиков и основательный штат сотрудников. При этом и сами владельцы фирмы, и весь ее персонал формально считались работниками госпредприятий и регулярно платили деньги своим начальникам, дабы те регистрировали их регулярный выход на работу на недействующее предприятие.

Все помнят оборотистых цеховиков, безбедно существовавших в советские времена, в особенности в Средней Азии и на Кавказе. Но то, что произошло в последние два десятилетия в Северной Корее, — не возникновение каких-то островков частного предпринимательства в море государственной собственности. Сейчас дело обстоит скорее наоборот: за пределами Пхеньяна, тщательно хранящего свой «социалистический» облик, почти никто не живет за счет госсектора. По оценкам Ким Бён Ёна, одного из ведущих в Южной Корее специалистов по северокорейской экономике, частный сектор в настоящее время дает примерно 75–80% всего северокорейского ВВП. При этом северокорейское государство не понимает, что же ему следует делать в такой ситуации. С одной стороны, власть предержащие считают идеалом полностью государственную экономику сталинского образца, ради чего время от времени предпринимаются попытки вернуть ее в кимирсеновскую эпоху — последней такой попыткой стала провальная денежная реформа ноября–декабря 2009 года**В рамках реформы, вызвавшей стихийные протесты населения, власти произвели в недельный срок и без предварительного уведомления обмен денег в соотношении 100 старых вон к одной новой. (см. The New Times № 6 от 22.02.2010). С другой — чиновничество среднего и низшего звена не проявляет никакого энтузиазма в борьбе с «частнокапиталистическими проявлениями».

Казалось бы, почему властям КНДР не последовать примеру Китая и не встать во главе нового северокорейского капитализма? Ответ очевиден: Китая не получится, в условиях разделенной страны либерализация кончится тем, чем она закончилась для Восточной Германии. Этого и боятся в Пхеньяне.