«С чьей руки кормишься, тому и хвостиком виляешь»

Проект концептуально возник еще в 1997-м, но тогда президентом страны был Борис Николаевич Ельцин и потенциальным инвесторам, видимо, казалось, что снимать кино про царя Бориса опасно. И я, и Максим Суханов, сыгравший главную роль, — мы искали продюсера все эти годы.

Одни говорили: «Это никому не нужно, неинтересно». Другие по-советски дули на воду — как бы чего не вышло.

А кто их знает? Боялись сатиры, боялись, что возникнут ненужные аллюзии. Это один из главных изъянов российской цивилизации — загонять сложные проблемы вглубь, так сказать, во тьму бессознательного. Конечно, мы травмированы нашей историей. Но ведь весь современный психоанализ твердит: травму нужно выговорить, извлечь на свет. А у нас исторические травмы стыдливо прячут, загоняют в подполье, где они не исчезают, а, наоборот, превращаются в невроз, обретают новое мифологическое тело. Сначала кажется — обычная плесень, грибы-поганки, а потом глядь — в подполье созрел уже Кащей Бессмертный. Однажды он вырывается наружу и, расправив кожистые крылья, несет боевое дежурство. Многим кажется, что это непатриотично — говорить о родимых пятнах русской истории, о проблемах, якобы фатально нас преследующих. Но человек культуры пытается что-то с этим делать, он рефлексирует, через боль, но разбирается в своих бедах. И я думаю, это единственный путь к нравственному возрождению общества.

«Борис Годунов» насыщен идеями и ситуациями, в которых современный человек узнает себя. Видимо, их следует назвать архетипическими, вечно актуальными. Поэтому пушкинский текст всегда отпугивал начальство, пекущееся о состоянии «неокрепших умов». Начиная с того момента, когда пьеса поступила к высшему цензору Николаю I в 1826 году. Постановки были запрещены, первый спектакль появился аж через 40 лет.

О чем «Борис Годунов»? О нелегитимной власти, о нарушенной коммуникации между населением и правителем, о разрыве жизненно важных связей в обществе. Ведь разрыв между элитами и народом возможен не только по имущественному цензу, бывает разрыв ментальный, культурный. В XIX столетии власть и народ вообще говорили на разных языках. Или, например, проблема смены правителя. Сколько смертей, сколько отцеубийств, детоубийств, дворцовых переворотов, революций! Сколько «удачных» и «неудачных» попыток цареубийства! В российской цивилизации до сих пор не разработан нормальный механизм смены власти. Триста лет шатался императорский дом Романовых и все-таки рухнул на головы подданным. Усвоен урок? Вряд ли. Династический принцип исчерпан, тоталитарный лишает нацию перспективы, демократический — оболган и дискредитирован. «Куда крестьянину податься?»

Сейчас и «Гамлет» прозвучал бы. Я, кстати, затевал проект по Шекспиру, но мне не удалось осуществить его в кино. Может, в театре больше повезет. Скоро должна появиться картина Юрия Кары «Гамлет». Тоже постмодерн, тоже в современном антураже. Меня это радует: коллеги делают шаги в том же направлении. Значит, тема висит в воздухе.

Стилистика постмодерна в моде последние лет двадцать. В театре это делали множество раз — и с Шекспиром, и с Чеховым. В кино — тоже (недавний «Кориолан» Рэйфа Файнса, например). Думаю, это не просто интеллектуальная игра. Это желание подчеркнуть вечное измерение сюжета. Когда мы видим классический текст, помещенный в современность, видим, что он продолжает вибрировать, жить, в этот момент время как бы схлопывается, и мы оказываемся на территории вечности. Меня интересовала не форма, а смыслы. Я не знал наверняка, зазвучат эти слова в нашем пространстве или будет ощущение дискомфорта. Текст Пушкина — не рифмованная, но ритмизованная речь, это уже дает отстранение. А когда помещаешь героев в современность, мера условности должна еще нарастать. У вас возникло ощущение неловкости, зазора?

Я настаиваю — мы не снимали политическую сатиру. Нас увлекало психологическое сходство. Пушкин говорит о человеке, рвущемся к власти. Не получается быть счастливым ни лично, ни в потомках, если в основе твоей карьеры лежит зло. «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста» — это говорит царь Борис, находясь на вершине. Мы понимаем: любой человек вынужден идти на компромиссы, большие и маленькие. Вся жизнь состоит из компромиссов. Но политик слишком часто идет на чудовищные, преступные компромиссы. И в итоге теряет себя, перестает быть равен самому себе. Обретая возможность повелевать массами, он теряет самое главное — власть над самим собой. Он — экзистенциальный труп. Возникает вопрос: нужно ли вообще заниматься политикой, и если ею заниматься, то как себя не разрушить? И этот вопрос в равной степени относится и к Борису Годунову, и к его антагонисту Григорию Отрепьеву, который отчасти двойник Годунова.

И да и нет. Почти все театры получают государственное финансирование. Независимых театров мало. Скажем, у Марка Захарова был проект по книге Сорокина «День опричника», но по каким-то причинам спектакль до сих пор не поставлен. Что это: результат цензуры или, может быть, замысел не созрел? Я не знаю, могу только гадать. Есть Театр.doc — там недавно поставили пьесу про дело Магнитского. Этот театр полностью независим от государства, он может делать что пожелает. А вообще чиновниками театр воспринимается как нечто до такой степени локально-маргинальное, что его можно и не контролировать. Ведь они точно знают, как интеллигенция к ним относится. Эта нелюбовь взаимна и глубоко традиционна. При жизни Пушкина было то же самое. И ни одна из сторон не заблуждается на этот счет. Чиновники рассуждают так: ну сделали спектакль, ну пришло в подвал 100 человек. Это люди, которые и так имеют определенное мнение о происходящем в стране, так что — пусть их, ничего страшного.

Их просят добрые люди, которые их подкармливают. С чьей руки кормишься, тому и хвостиком виляешь.

Это и есть наша суверенная форма капитализма. Материальные ценности в обмен на бессмертную душу. Прекрасная и для многих весьма соблазнительная форма. Всего-то и делов: взял и подписал какую-то бумажку, даже не кровью, а чернилами. Совсем и не страшно. Зато будет театр, дача, телепередача. Есть люди, которые отказываются подписывать любые письма: и те, что спасают людей, и те, что топят людей. Сегодня позиция многих моих коллег: я живу в прекрасной башне из слоновой кости и знать ничего не хочу. У меня есть моя профессия, моя любимая работа, я говорю о вечном. Вам этого мало? А политика, «бедствия народные» — это все пошлость, вечные дрязги, они существуют всегда.

Вопрос в том, нужна ли публике честная рефлексия? Стоит ли говорить о том, что является болезненным для общества? Сыпать соль на раны? Я уверен, что это необходимо. Душевные и духовные язвы нужно круто солить и постоянно расчесывать. Если этим не будет заниматься культура, то народ вообще ничего сделать не сможет. По-моему, интеллектуал, зарывающий голову в песок, не выполняющий своей главной функции — интерпретировать реальность, создавать ее символы и смыслы, — это такой же разрушитель, как ворующий чиновник. Если продолжать мифологизировать реальность, повторяя, как мантру: «Мы веселые, сексуальные и всё у нас зашибись», — думаю, финал этой комедии будет трагическим.