вера, предательство, покаяние. The New Times публикует мнения историка литературы Мариэтты Чудаковой, писателя Людмилы Улицкой, архимандрита Тихона (Шевкунова) и речь Петра Мамонова на вручении премии «Золотой орел».
МОНОЛОГ
Петра Мамонова
Скандальную речь Петра Мамонова показали на центральных каналах в очень сокращенном варианте, а в полном объеме она не была опубликована ни в одном печатном издании.
«Вообще не столько приятно получать, сколько благодарить, на самом деле. Ну я, как всегда, немножко мимо, так сказать. Хм… Ну, не туда я попал. Я ведь, например, не молился здесь, я обычно дома молюсь. А… Хочу поблагодарить Господа Бога за то, что подал нам снять такой фильм. Второе: хочу поблагодарить свой народ, который меня вырастил, воспитал, кормит, одевает, обувает и так далее. И конечно, хочу поблагодарить Академию, академиков за столь высокое признание нашего труда, потому что я к этому фильму отношусь спокойно, несмотря на вот этот такой некоторый нездоровый уже ажиотаж… Понимаете, мне кажется… простите, может, я долго, да? Но я скажу все-таки. Мне кажется, что мы просто сняли хорошее, простое, честное, чистое кино. Вот. На просто общем фоне, уж да извинят меня присутствующие, это так вот выглядит. Почему я это говорю? Не, не из хвастовства, ни в коем случае, а потому, что вот умер Андрюша Жегалов. Вот нашей стране такие люди что, не нужны, что ли? Конечно нужны, очень сильно. А почему мы так беспечно живем? Почему в киногруппе нет врача? Почему полчаса человек мучился, его можно было спасти, человека, он бы сейчас рядом с нами здесь стоял. Все вот это очень просто. И вот эта беспечная жизнь, она кончится тем, что все будем учить китайский язык, ребята. (Аплодисменты.) Почему какое-то кинцо наше... Извините, Павел Семеныч, извини, ради Бога (смех), — по всей стране люди рыдают, а когда в любом продуктовом магазине стоит игровой автомат, и у нас вот в Верее (я в провинции живу) человек проиграл зарплату, потом взял в банке аванс, потом дом проиграл и повесился. И сплошь и рядом, а это как-то все спокойно, это какой-то там Путин должен делать. А Путин — он маленький, худенький, что он может? Он… он разведчик. Он там, это мы должны что-то делать... (Аплодисменты.) Где мы-то с вами, где? Почему мы четыре миллиона Суворовых, Ушаковых, Лермонтовых, Пушкиных в год убиваем? Что за беспечность такая? Переходящая уже в преступление. Что это вообще такое за, извините, аборт по социальной там вот это… дескать, у тебя нет определенного этого, ты можешь вообще... вот через пять минут он родится, ну все знают… Четыре миллиона в год. Десять детишек в Беслане погибли, и все рыдают, вся страна, а четыре миллиона — нормально. Это, говорят, плод. Ну и так далее, все знают, каждый… Вот я не то что здесь какуюто обидку там, а просто сердце болит, правда. Вот… И у меня сын вот младший, ему 25 лет. Вот его внук знаете кем будет, если так будет продолжаться? Он будет подсобным рабочим на нефтяной скважине у хозяина-китайца — и они нам покажут религию. У них ее не было никогда. Они нам порядок наведут тут сразу, строго. И не надо нас будет ни завоевывать, ничего, пусть мы тут такие все прекрасные сидим, добрые, все друг друга любим… Вот так вот, поэтому спасибо вам всем большое. (Аплодисменты.) Давайте уже… Товарищи мужчины, позвольте к вам обратиться, давайте уже не заходить на порносайты, а делом заниматься реальным. (Аплодисменты.) Вот. Я здесь был… До меня тут дошло… идолопоклонство там это все, вот. Я тут был на премии Владимира Семеновича Высоцкого лауреатом. Я говорю: девушки, ну давайте рожайте нам. И как возрадовался. Встают вдруг три девки сзади, и с пузом, и говорят: вот, Петр Николаевич, не волнуйся, у нас все во… Я говорю: хорошо! Пока, пока». (Музыка, аплодисменты.)
…Начало фильма. Корчится в предсмерт- ной тоске моряк — на все готов, только не забирайте жизнь. Но вот и другой — узнаю с детства памятное из «Мы из Кронштадта». И выражение лица похожее, и даже поставлен расстрельщиками так же над обрывом — чтоб упал в море.
ИНТЕРВЬЮ
Мариэтта Чудакова
В детстве эта сцена очень сильно действовала. И сейчас затягивает — как медленно достает и закуривает папироску... Главное, точно знаешь — среди наших своими и чужими перемолотых миллионов были, не могло не быть, и такие — взглянувшие гибели в лицо без дрожи.
И тут же фильм перемахивает через четверть века. Вот это наше «Не белы снеги во поле забелелися», сколько веков уже рвущее душу, холодные волны наших северных морей, бесконечная зима, полные тоски просторы, ужасавшие Тютчева… Картины, прекрасно снятые покойным уже оператором, способны заворожить сегодня любого в России — и того, кто работает девять месяцев в году на морозе, и того, кто не вылезает за пределы столиц, и того, кто большей частью пребывает в чуть не круглый год нежно зеленеющей Европе, а то и вовсе на прекрасных островах в теплых морях. Прекрасная игра исполнителя главной роли, да и другие монастырские насельники выкладываются полностью. Но главное в фильме — похоже, наконец-то покаяние в более или менее точном смысле слова. Потому что со времен «Покаяния» Т. Абуладзе мало какое другое слово так затаскали: мы должны покаяться, покаяться… Пробовала в свое время возражать, спорить: покаяние — дело церковное, давайте хотя бы раскаемся в содеянном в течение века!.. Потом поняла — бесполезно. Покаяние — звучит красиво, а красота, как известно, это страшная сила. И те, кто отродясь не бывал на исповеди и не собирается лично ни в чем каяться, больше всего любят именно говорить о покаянии. Но в эти материи входить не хочу — речь о пружинах успеха фильма у массового зрителя, которому не до этих тонкостей. Почему, действительно, такой успех? Как известно, все мы в грехах как в репьях, но среди зрителей немало и таких, кто смотрит на экран со специфическим удовлетворением. И фильм дает возможность попробовать его смоделировать. «Мужик своего боевого товарища, хорошего человека пристрелил — да еще во время войны, по указке врага… И то вон как очистился! Почти святым стал. А я — подумаешь! — всего-то трех распоследних ворюг заказал (вариант — сам застрелил). Совсем же другое дело!» И приободренный отходит от экрана. …Я смотрела, и все сильнее было ощущение: что-то мне все это напоминает. Какое-то знакомое переживание. Но что? Все не могла ухватить. Наконец — вспомнила! Это когда смотришь по телевидению рождественскую или пасхальную службу. На Рождество или Пасху православному подобает, как известно, быть в церкви. По каким-то причинам — уважительным или неуважительным — человек порой остается дома и смотрит службу на телеэкране. Так сказать, соприсутствуя, ощущая некоторым образом свою причастность к происходящему в церкви. Надо сказать, все ему видно гораздо лучше, чем в храме: и патриарх, и причт, и прибывшие на праздничную службу митрополиты, и начальство, федеральное и московское, стоит близ алтаря с постным видом, со свечечками, которые все уже научились держать в левой руке. Что у каждого в душе — заглянуть не дано никому, и можно вполне допустить (почему бы и нет?), что все до одного уверовали. Но все же вид их отвлекает почему-то от службы, рассеивает на какое-то время должное внимание, оживляя недолжное пустое любопытство. Это минус. Но и плюсов немало. Идет параллельно службе негромкий комментарий, объясняющий ежегодно совершающееся действо со знанием дела и деликатно, не задевая ничьих чувств — ни людей верующих, ни неверующих (тем более последним вольно же и не смотреть — есть и другие кнопки). И все-таки. Каждый знает (или должен бы знать), что телеэкран — не церковь. Сидящий перед ним лишь нечто потребляет. Вот когда граница между одним и другим размывается, а то и исчезает, когда делаемое кем-то человек принимает за собственную духовную деятельность… Так в этом фильме. Произведена очень качественная подмена. Тут ставка на юродивого — на то, что он за нас все сделает. А не на будничное, каждодневное, упорное исполнение долга каждым, на ежедневное усилие личного труда для своего и общего блага. И вторая подмена: прошлое — это война. Вместе с медленно, но верно происходящей в России сегодня регенерацией советского взамен подведения итогов всего советского времени предъявляются только и исключительно ценности военного времени. Но революция не для того вовсе делалась, чтоб выигрывать войны. Задумано было — помните? — построить земной рай. И можно ли художнику, да и любому гражданину России уворачиваться от ответа на вопрос: так что же было в результате? Не встают ли за постройками северного монастыря какие-то другие, занесенные этими же снегами сооружения и не слышатся ли выстрелы из своих револьверов? Фильм откровенно претендует на последние вопросы дать ответы нам прямые, на обобщение, на некие именно итоги. И потому можно прямо говорить об умелом паллиативе, отвращающем нас от нашего невыполненного долга — долга перед собой и перед миром. Многие скажут: но уж лучше все-таки, чтобы люди это смотрели, чем что другое. По крайней мере о высоких материях идет речь. И сколько там трогательных, волнующих сцен… Я всегда была против принципа «чем хуже — тем лучше». Про этот фильм приходится сказать: чем лучше — тем хуже.
Думаю, что Павел Лунгин не обидится на меня, но в Священном Писании сказано про Валаамову ослицу, что Господь Бог отверз ее уста — она взяла и заговорила. Отверзлись уста, и совершенно не предполагалось, что они могут такое произнести.
ИНТЕРВЬЮ
наместника Сретенского монастыря архимандрита Тихона (Шевкунова) Олегу Дусаеву
Этот фильм, оказывается, люди очень ждали. Во всяком случае, судя по тому отклику, который мы видим. Вот уже больше 15 лет Церковь пользуется свободой в обществе, люди нецерковные и малоцерковные проявляют к ней огромный интерес, но зачастую так и не видят ее сущности, хотя душой понимают, что в Церкви происходит преображение человека и совершается общение человека с Богом. Объяснить это средствами кинематографа до сих пор никто еще не смог. Говорили о том, что купаются в проруби на Крещение, ставят свечки, приходят в храм, чтобы помолиться и перекреститься, — но все это для нормального человека были абстракции. Люди чувствуют, что есть нечто бесконечно более важное, чем просто атрибуты. В форме притчи создатели фильма показали, что Церковь гораздо глубже, что существуют не только внешние проявления, которые все привыкли видеть по телевидению. Вот это, мне кажется, самое главное. Что касается моего личного впечатления – оно было самое благоприятное. Конечно, такого монастыря в 70-е годы быть не могло, конечно же, старец Анатолий – идеальная фигура некоего идеального в глазах авторов юродствующего монаха, списанная с житий, патериков, устных историй… Но все равно это образ, который получился. Когда я начал смотреть «Остров», сначала было не по себе, потому что казалось, что это повествование, претендующее на некую документальность или историчность. Все пытаются увидеть в этом по привычке некие исторические параллели, но не нужно этого делать.
Известны ли Вам критические замечания духовенства, относящиеся к фильму «Остров»? Например, слова протоиерея Георгия Митрофанова.
Я всегда внимательно прислушиваюсь к суждениям отца Георгия Митрофанова, слышал его замечания, равно как и претензии к фильму других духовных и светских лиц. Мои собратья обвиняют этот фильм в том, что он достаточно поверхностен. Я согласен — это так, невозможно не согласиться. Вначале меня тоже все раздражало — не так говорит, не так молится. Но потом я для себя четко определил — это фильм-притча, а не учебник по аскетике и по догматическому богословию. И отец Георгий, и многие критики, да и я сам, видели настоящих старцев. Поэтому для многих этот отец Анатолий является если не карикатурой, то очень вольной зарисовкой с образа старца. Конечно, у них все внутри протестует, и можно понять этот протест. В отличие от отца Георгия, Павел Лунгин не магистр богословия, не профессор духовной академии и не историк. Конечно, если представить «Остров» учебным пособием в семинариях, — это ужасно и ни в какие рамки не лезет, надо авторов сжечь на костре, на руинах их декораций на этом самом острове. (Смеется.) Но мне кажется, не надо подниматься до таких высот, давайте рассматривать это как художественное произведение, которое очень многих заставит заинтересоваться, с серьезным вниманием посмотреть на то сокровище, которое существует в Церкви, — жизнь подвижников. В этом смысле у меня никаких претензий к фильму нет.
А может, они просто опасаются перехлеста, как часто бывает в нашей стране? Вдруг православные кинутся искать особо благодатных старцев…
Очень хорошо! «Блаженны алчущие и жаждущие правды» - это не я сказал. «Стучите и отверзнется, ищите и обрящете». Слава Тебе, Господи, пусть ищут. Кто был бы против найти такого отца Анатолия? Мне кажется, люди разберутся, не дурачки ведь, поймут, что старцев, обладающих истинными духовными дарами, людей кротких и смиренных - единицы. Поймут, что не каждый священник, которого они встретят, исцелит их. Но каждый священник, добросовестно исполняющий свое дело, может открыть для них дорогу в духовный мир, приоткрыть этот главный в жизни человека путь. Вот что самое важное. По поводу подобного рода претензий к этому фильму у меня никаких опасений нет. С этим же основанием мы можем сказать, что надо запретить жития святых, потому что если человек вычитает в житиях святых, что подвижник пророчествует и исцеляет, то он начнет этого требовать и от каждого священнослужителя. Кстати, после этого фильма многие мои знакомые, светские люди, предъявляли мне претензии, что я не сплю на угле, что у меня есть не одна пара хороших сапог. (Смеется.)
Многие проводят параллели между новым романом Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн. Переводчик» и фильмом «Остров». Это и еще многое другое позволяет говорить о некой тенденции в современном обществе – поиске духовности, веры. Чувствуете ли Вы эту тенденцию?
Несомненно! Вы знаете, был такой великий русский подвижник на Афоне в ХХ веке, старец Силуан, который писал о том, что грядут времена, когда к вере будут приходить люди образованные. Для того чтобы постичь Бога не в силу рождения и семейного воспитания, нужно достаточно много знать и многое переосмыслить. Зачастую именно так люди сейчас приходят к вере. Люди начинают честно, не обманывая ни Бога, ни себя, искать — и находят.
И все-таки Вас «Остров» не потряс, как я понимаю. Многие зрители плакали, а некоторые даже утверждают, что фильм заставил их пересмотреть свою жизнь.
Вот этим он меня и потряс! Потряс тем, что два нецерковных человека - режиссер Павел Лунгин и автор сценария Дмитрий Соболев — сделали фильм, по воздействию совершенно несравнимый с тем, что делали люди церковные. Вот что меня потрясло. Нравится он, не нравится, ругают его или хвалят — по воздействию фильм феноменален. Я его с большим удовольствием посмотрел, особенно начиная со второй части, когда я понял для себя, что это притча. Это очень полезное кино, в первую очередь для смирения нас, церковных людей. Думаю, что Павел Лунгин не обидится на меня, но в Священном Писании сказано про Валаамову ослицу, что Господь Бог отверз ее уста — она взяла и заговорила. Причем не просто как-то, а пророчески! Отверзлись уста, и совершенно не предполагалось, что они могут такое произнести. За это тоже - спасибо Павлу Лунгину. В общем, Лунгин в чем-то сделал дело за нас. За это ему и каналу «Россия», который решился на такой рискованный с точки зрения телевизионной конъюнктуры фильм, искреннее спасибо! Ведь не зря говорят: Господь не любит боязливых.
Христианский выбор — очень трудная вещь. А сегодня он превращается в демонстрацию лояльности, нечто вроде принадлежности коммунистической партии в советские времена.
ИНТЕРВЬЮ
Людмила Улицкая - Олегу Дусаеву
Многие проводят параллели между Вашей книгой и фильмом «Остров». Наверное, люди обращают внимание на внешнюю «атрибутику» — герой-священник, проблемы веры/неверия, вопрос взаимоотношения с Богом. Как Вы думаете, почему люди видят в фильме и книге некое сходство? И есть ли оно?
Так бывает, что в воздухе повисает тема. Или сюжет. Но у меня тема эта не вчера возникла, и я не за сорок дней книгу писала. С августа 1992 года, когда увидела брата Даниэля Руфайзена, я об этом думала. И вот только в 2006м книга вышла. Параллельными мне книга и фильм не кажутся. У Павла Лунгина — православный лубок. Я не против лубка — это очень красиво в определенной традиции, декоративной и выразительной. Очень талантливо сделано. У меня была пьеса «Семеро святых из деревни Брюхо» — о юродивых, Владимир Мирзоев ставил. Вот с пьесой можно было бы найти какие-то параллели. А книга — перпендикулярна. Совершенно перпендикулярна.
В российском обществе наметилась трудно формулируемая тенденция, благодаря которой Ваша книга стала почти бестселлером, а фильм «Остров» вызвал такой ажиотаж. Можете ли Вы предположить — что это за тенденция?
Никакой такой новой тенденции в обществе я не чувствовала до опубликования книги. В предшествующие 10—15 лет произошел очень интересный процесс если не слияния церковной и государственной властей, то их сближения. Это на управленческом уровне. Потому что в современной Церкви, как полагается в любой организации, есть теперь свой менеджмент, свой пиар, служба безопасности, словом, все, от чего тошнит и в секулярной жизни. Что же касается собственно церковной жизни, мне представляется, что одновременно с популяризацией христианства, с несомненным увеличением числа людей, приходящих в церковь, идет его уплощение. С превращением православия в государственную религию теряется его нерв, острота и парадоксальность, и оно становится разновидностью партии. В историческом христианстве было много чего — каялся, например, Римский Папа в исторических грехах Церкви. Но не было пошлости, никогда не было пошлости в христианстве. А сейчас — сколько угодно. Чего стоит освящение банков, магазинов, автомобилей и — не поверите! — мобильных телефонов. Чистая попса! Но попса христианская. Христианский выбор — очень трудная вещь. А сегодня он превращается в демонстрацию лояльности, нечто вроде принадлежности коммунистической партии в советские времена. Символ этих перемен — растерянный премьер-министр Фрадков со свечкой на пасхальной заутрене в храме Христа Спасителя, демонстрируемый по всем каналам. А русский православный патриотизм! Да такого в природе быть не может. В природе христианства. Христианство отменяет социальное неравенство (устами апостола Павла: нет ни раба, ни господина перед Богом), отменяет даже различия пола (мужчина и женщина равны перед Господом — и это опять говорит апостол Павел, которого никак нельзя заподозрить в толерантности, зачастую его высказывания звучат невыносимо для человека ХХ века: нет пола женского и мужеского!) и, что очень существенно, предлагает совершенно новую концепцию взаимоотношений между народами мира (несть иудея, ни эллина)! То христианство, которое завоевало мир, уравняло перед Господом людей всех национальностей. А если бы этого не произошло, то Христос со своими двенадцатью учениками остался бы маленькой главой в истории иудаизма, равно как ессеи, кумраниты и множество других интереснейших, но похороненных в исторической пыли религиозных движений. Какой патриотизм тут может быть! Церковь русская, сербская или американская — по языку, на котором происходит служение. Язык — это очень много, он отражает многие психические, культурные, очень глубинные качества народа, но все эти качества становятся иными, когда они преобразуются христианством, перерабатываются, переплавляются в нечто качественно новое, в Божий народ. Это — в теории. Так должно было быть. И если бы так было, то история последних двух тысячелетий оказалась бы существенно иной, в ней не было бы многих страниц. То, что я вижу сегодня, последняя тенденция, меня огорчает. Происходит уплощение христианства. Как будто весь церковный народ отправили в церковно-приходскую школу, где директором персонаж из сказки Пушкина «О Попе и работнике его Балде». В разговорах с друзьями-атеистами приходится оправдываться: христианство не таково, оно не враждует с внешним миром, Христос принимает всех — грешников и погибающих, а не только тех, кто в пост мяса не ест. 
Самодовольство и агрессия не были свойственны Христу, и, если они присутствуют в современной Церкви, в ее сознании, это свидетельствует о болезни. Но это естественно — каждый живой организм может болеть, пребывать в поиске пути, заблуждаться. И это не стыдно. И отдельно взятых людей тоже сильно заносит: поиск истины — и индивидуальный, и коллективный — острое развлечение, за которое платят большой ценой. В общем, времена хрущевских гонений на православие в каком-то смысле представляются мне для Церкви более плодотворными и более чистыми. На костер за веру не шли, но все-таки платили за нее, а теперь огромная масса людей желает за веру что-то получить. На уровне самом примитивном — поставить свечку, попросить и получить желаемое. Но принадлежность к христианству — не знак благонадежности. Никогда. И в особенности в наше время, когда воровство и продажность, презираемая всеми язычниками — от римлян до китайцев, стали практикой жизни христиан. Очень, очень сложные для христианства времена. Очень тяжелый кризис оно переживает. Христианином быть трудно во все времена. Во II веке побивали камнями, обезглавливали, травили дикими зверями. А в наше время дикие звери обратились соблазнами разросшейся алчности, эгоизма, презрения к другим, жуткой жестокости. И такой кристальный человек, каким был герой моей книги Даниэль Штайн, утоляет жажду — прости, Господи! — в положительном герое. Кроме того, герой мой любимый — вместе с его прототипом — не был теплохладным. Он был горячим и очень честным, и думающим человеком, верующим, но вовсе не готовым принимать на веру все, что ему будет спущено сверху. Может, в этом дело?
Перед публикацией книги Вы сказали: «Я думаю, что мне оторвут голову. Кто оторвет, я не знаю, но будет много желающих». Объясните, пожалуйста, Ваши слова.
Уже три месяца, как книга вышла. Я очень волновалась. Я ждала шумного провала, что в некотором смысле тоже успех. Но я за ним не гналась. Книга вышла, и довольно долго все молчали. Трудное чтение, понадобилось время. Кроме того, есть в теперешней критике одна особенность: очень важно первое высказывание. Кто-то должен взять на себя смелость первого суждения. Первое было положительным. И второе. И третье. Тогда я начала беспокоиться. Не только не отрывают голову, а просто-таки по головке гладят. Но теперь, по прошествии нескольких месяцев, я получила то, на что более всего рассчитывала: яростную критику, раздражение, укоры и упреки самых разных толков. От евреев — за предательство своего народа и еврейской веры, от православных — за еврейство. Ну это уж на поверхности лежало. И целый ворох ожидаемого… Так что все в порядке. Честно говоря, я счастлива, что молодые люди «Штайна» читают. На днях была на презентации книги Алексея Хвостенко и Анри Волхонского — молодые люди подходили, говорили, что книга моя очень важная, что давно ее ждали, вот такую, вот именно такую… А после таких слов — да пусть отрывают.