Процесс посадки на рейс в Амстердам (а заодно, через тот же металлоискатель, в Париж, Барселону, Баку, Стамбул, Ереван и Венецию) напоминал процесс пересадки в час пик со станции «Комсомольская-кольцевая» на станцию «Комсомольская-радиальная». Какое-то подобие очереди, за двадцать метров до рамки, ближе к делу превращалось в классическое людское месиво.
Ни одного работника аэропорта вблизи не наблюдалось. Единственная казенная тетка, схваченная за рукав какой-то несчастной иностранкой, с ненавистью крикнула ей: «Ай кэннот хелп ю!» — и немедленно исчезла.
«Вылетающие в Барселону, срочно пройдите на посадку!» — вдруг потребовал голос, и нерусь, вылетавший в Барселону, зашелся в сторону металлоискателя отчаянным протестующим криком. Он бы с удовольствием прошел на посадку, он уже час пытался это сделать рядом со мной — и с тем же успехом.
Вообще обилие в давке иностранцев придавало происходившему дополнительную патриотическую прелесть. Будут они знать, как переводить наш кислород!
— Venice, Venice… — тактично подталкивая меня в спину, причитала маленькая китаянка. Посадка на Венецию заканчивалась, но на все остальные направления, по расписанию, она вообще давно закончилась, и никто перед китаянкой не расступился, да и некуда было. В этом шереметьевском дарвинизме у всех были равные шансы на выживание.
— Иваныч! — вдруг заорал какой-то мужик с лестницы, и семеро из толпы подняли головы.— Иваныч, другой гейт!
— It’s terrible… — злобно прошипела нездешняя дама, которую терло об меня последние пять метров и двадцать минут.
— Еще бы не террибл, — говорю. (Хотя — ну, ужас, конечно. Но ведь не ужас-ужас…)
Весь этот час, проведенный в давке, я пытался понять: что же так бесит меня, давно привычного к этим прелестям? А что-то бесило дополнительно, так сказать, сверх программы.
И я вспомнил, что именно. Вспомнил огромные, как футбольное поле, рекламные полотнища Банка Москвы, расставленные по дороге в Шереметьево: «Поздравляем Россию с победами!» Рядом с этим текстом на полотнищах были изображены, поочередно, Светлана Феофанова с шестом (не побеждавшая уже много лет) и Юрий Борзаковский (в Пекине провалившийся).
Контекст поздравления был как минимум бестактным. Как максимум — смысл просто переворачивался в издевательство…
Впрочем, громоздкое поздравление с несуществующей победой — нечто уже настолько привычное, что сознание зафиксировало это без особых эмоций. Который год мы живем в тошнотворной атмосфере неврастенического, пенно-квасного патриотизма, и каждый раз удивляться этому — удивлялка сломается.
Но в сочетании с унизительной давкой у металлоискателя все это фанфаронство вдруг обрело новый оскорбительный смысл. И я подумал о прочной связи нашего хамства с этим нашим новейшим самодовольством.
Нет, разумеется, более или менее terrible тут было всегда, но еще недавно мы, кажется, отдавали себе в этом отчет, и эта рефлексия, этот стыд давали определенную надежду. Ибо со стыда начинается путь наверх — и у человека, и у общества. Образом новой российской власти в «лихие девяностые» был Ельцин — человек, воплотивший в себе и русский ужас, и стыд за него.
Но долго находиться в этом раздвоенном состоянии ни человеку, ни обществу невозможно — надо сделать решительное движение в какую-то сторону. Либо всерьез взяться выкорчевывать родной «террибл», либо уж перестать его стыдиться…
Россия свой выбор сделала: пришел Путин, и ни о каком стыде с тех пор речи не идет. Только кидаем пальцы и празднуем, хамим и гордимся. Беслан и Сочи.
«Ай кэннот хелп ю».