Самолет приземляется, командир экипажа объявляет: «Просьба не вставать со своих мест до полной остановки самолета». Борт медленно стыкуется с рукавом аэропорта Домодедово. Перед паспортным контролем в декабре 2007 года еще можно было остановиться в углу, покурить. Сейчас, после ремонта, этого угла уже нет, как нет больше и того транзитного зала, где потом мы провели трое суток в ожидании: пустят все-таки или уже нет. Длинная очередь прилетевших медленно тянется мимо угрюмых пограничниц, по лицам которых абсолютно невозможно понять, что они там читают в своем компьютере, проверяя твой паспорт. До этого момента ситуация не выходит за рамки привычной, но в один миг все меняется: «Для вас Россия закрыта». Так было со мной 16 декабря 2007 года. Ровно в той же ситуации спустя три года оказался журналист британской The Guardian Люк Хардинг. Представляю по шагам, как он также оказался один на один с подполковником ФСБ по имени Никак Никакиевич (другого представления добиться невозможно). В эту секунду тебе совсем не до Европейской резолюции по правам человека. Не потому, что Европа с ее резолюцией в этот момент не к месту — к месту, еще как к месту! Но надо же так — это самое место, оказывается, так далеко от подполковника ФСБ Никака Никакиевича. И плевать он хотел и на Европу, и на ее резолюцию!
Любимые люди, друзья, редакция, квартира на «Щукинской», традиционные субботние походы в кино, прогулки по Тверскому бульвару, пятничные ночные ужины после подписания номера, мечты, да и самые простые планы — поступить в Вышку или научиться водить машину в Москве — вмиг разбиваются о равнодушную физиономию подполковника, которому нет дела до прогулок по Тверскому бульвару и всего остального. Только это сухое, растягивающееся по словам: «Рос-сия за-кры-та».
„
Представляю по шагам, как он также оказался один на один с подполковником ФСБ по имени Никак Никакиевич
”
Ты еще даже не до конца понимаешь смысл этой фразы, а шестеренки государственной машины уже завертелись по накатанной: десятки анонимов в штатском ничего не объясняют — только указывают: вам сюда, в эту комнатку, отдел для депортируемых. Здесь растерянность и первые слезы сменяются мыслью, на которую пока нет ответа: «А как жить дальше?»; долгая ночь на железной скамейке рядом с двумя гастарбайтерами из Таджикистана и Узбекистана; рейс в Кишинев (в случае Хардинга — в Лондон); неуклюжие вопросы таможенников на родине: «А что вы там такого натворили, что вас депортировали?». Спрашивают, а в глазах читается изумленное: «И на проститутку вроде не похожа».
В детстве, когда играешь в классики, мелом начерченная линия кажется неприкосновенной. Позже, когда тебя не пускают в страну, красная линия границы, за которую переступает любимый человек, а ты больше не имеешь права идти с ним рядом, становится железным занавесом. Его опустили — и все. В судах ничего доказать невозможно, аргумент ФСБ — «угрожает обороноспособности и национальной безопасности» без единого доказательства — непробиваем и судьей принимается как факт. В Конституционном суде судья Кононов пишет свое «особое мнение»: запрет на въезд не имеет оснований и не выдерживает критики. Где теперь Кононов? Стена. Глухая, жестокая стена. Теперь случай с Хардингом, и я спрашиваю себя: изменилось ли хоть что-то в России за минувшие три года? Но за Хардингом — Соединенное Королевство, страна, где учатся дети высоких чиновников и куда сами чиновники ездят по субботам на шопинг. И вот уже МИД России заявляет о готовности выдать Люку Хардингу новую визу. Но захочет ли Люк после пережитого унижения вернуться в Россию? Жизнь, конечно же, продолжается и за железным занавесом. Только кому польза от него, пусть даже за три года к нему прилепили табличку «Железный занавес модернизируемо-инновационный»?
Tweet