Юный Илюша еще в гимназии, в 14 лет, впутался в революционный кружок, который вел старшеклассник Коля Бухарин. Начались неприятности, и в конце концов в 1908 году ему пришлось уехать во Францию. Он тусуется в парижских кафе, пишет стихи, сходится с Модильяни, Пикассо, с Аполлинером. Эренбург становится главным западником России. «А жил я там, где сер и сед, подобный каменному бору, и голубой, и в пепле лет стоит, шумит великий город. Там даже счастье нипочем, от слова там легко и больно, и там с шарманкой под окном и плачет, и смеется вольность».
Февраль 1917-го Эренбург опишет в «Хулио Хуренито»: митинг воров, требующих отмены замкв, митинг проституток, требующих увеличения тарифов. Октябрь понравился ему еще меньше. Он сочиняет издевательские пасквили для эсеровских газет и едва успевает спастись от ВЧК и расстрела — сначала в Киев, а потом в Крым, к Волошину. Вернувшись в Москву, он продолжил издеваться над революцией и загремел в ВЧК. Спас его бывший учитель, Бухарин. Тогда Эренбург задумал комбинацию в духе Остапа Бендера: жить с советским паспортом во Франции, там писать, печататься в эмигрантских изданиях и в СССР, получать деньги в Москве, а тратить их во Франции. Великий роман 1922 года «Хулио Хуренито» прошел по этой схеме. Времена для писателей были еще вегетарианские: главное — мочить «буржуазную действительность», а парадоксальную фронду Эренбурга цензура не раскусила. В этом романе писатель предсказал Холокост как попытку избавиться от умников и сталинизм как процедуру целования наручников.
„
Он предсказал Холокост как попытку избавиться от умников и сталинизм как процедуру целования наручников
”
Но чем дальше, тем более свинцовыми становятся времена. Эренбург очень хочет дожить до рассвета, до весны. И он плывет по течению, но хотя бы барахтается, то есть не делает больших подлостей. Пишет о «стройках пятилетки» плохие романы, сидит на процессе «правотроцкистского блока», где судят и осудят на смерть его покровителя Бухарина. Но отчета о бухаринском процессе от него не дождались, и ни одно письмо против жертв Большого террора он не подписал. Эренбург, конечно, рисковал жизнью, но Сталин оставил и его, и Пастернака в качестве «визитных карточек» режима. Для Запада.
До 1940 года Эренбург мало бывал в Москве. В СССР его загнала оккупация Франции. В 1941-м он становится блестящим фронтовым корреспондентом, популярным и в окопах, и на Западе, Гитлер даже заочно приговорил его к повешению. Он вошел в Еврейский антифашистский комитет, и вдвоем с Гроссманом они подготовили «Черную книгу» о Холокосте. В 1948 году, в разгар борьбы с «космополитизмом», ее запретили, а набор рассыпали, но Эренбург сберег рукопись и после 1953 года переправил ее в Израиль.
Самый большой его грех — это история с Катынью. Будучи членом комиссии по расследованию, Эренбург подписался под заключением, что польских офицеров убили немцы, хотя ничего на эту тему не знал. Но письмо против «врачей-убийц» он не подписал. Сальдо в его пользу. Как только умер тиран и исчезла угроза для жизни, время жалких компромиссов для Эренбурга закончилось. Он плюнул на все и пошел в атаку. Он защищал художников-постмодернистов и Эрнста Неизвестного, за год до смерти вступился за Даниэля и Синявского. Это он в 1954 году предсказал оттепель и придумал само название. Он воздал должное и Сталину, и его времени в мемуарах «Люди. Годы. Жизнь» (7-й том вышел только в 1987 году).
Эренбург оставил нам песенку-упрек, песенку-урок. Песенку макизара Мики из «Бури», романа о французском Сопротивлении: «Свободу не подарят, свободу нужно взять. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать». Он оставил нам великое слово «нет» — как главное слово Бытия по Хулио Хуренито.