5 декабря минет 85 лет со дня рождения Владимира Федоровича Тендрякова, писателя-деревенщика, последнего, по воле Провидения, правого эсера, члена КПСС, антисоветчика, члена Союза писателей, кое-что написавшего «в стол» лет этак на 20, благополучного «совписа» и диссидента. Имени Тендрякова нет в списках противников режима. Думаю, пора восстановить историческую справедливость и причислить Тендрякова к лику диссидентов.
У него было сытое детство, сытое детство в голодной стране. Но этот мастер слова и образа нащупал самое главное: ликвидацию деревни, землеробов, живой истории земледельческой страны, не менявшихся со времен полян и древлян, «частников», индивидуалов в своей основе, не вписавшихся в советский концлагерный быт и за это уничтоженных как «класс».
Как в 1968 году Тендрякову удалось протащить в печать «Кончину»? Остатки хрущевской оттепели? Так или иначе, перед нами предстает эпическая картина отношений советской власти и интеллигенции. Матвей Студенкин, бездарь, фанатик, большевик из неучей и дураков, создает коммуну, раскулачивая не только богатых крестьян, но и середняков по принципу: «Не шибко богат, лошадь да корова. Но язык больно длинный, пущает по селу вражеские разговоры». Иван Слегов, окончивший гимназию, умница, эрудит, агроном и зоотехник — его антипод. Он пытался противиться, но новый председатель колхоза, типичный номенклатурный деляга и хитрец Пийко Лыков, употребил его для «колхозного дела». Он не убил Ивана, не сдал в НКВД. Он перебил ему позвоночник, свез в больницу, а потом посадил Слегова, инвалида на костылях, к себе в контору бухгалтером, счетоводом, правой рукой. Калеке Ивану некуда было деться, и он служил Лыкову с 20-х по 60-е. Вот так сломали хребет русской интеллигенции и заставили ее на себя работать. Ноу-хау большевиков. Пальчинский, Королев, Эренбург, Юрий Олеша, инженеры, врачи, учителя, физики… Сванидзе, Кудрин, Чубайс… Когда я вижу стройную фигуру ельцинского реформатора и слышу его пропутинские речи, мне все представляется перебитый хребет…
«Пара гнедых» и «Хлеб для собаки» ждали публикации 20 лет, до 1988 года. Это очень страшные рассказы. В первом показан механизм конфискации, то есть грабежа зажиточных работяг в пользу нищих лодырей и пьяниц. Во втором эти «кулаки», высланные с Украины, умирают с голода в пристанционном сквере. И здесь приведен разговор партийного секретаря с умирающим «шкилетником »: «Хотел ты идти в колхоз? Только честно!» — «Не хотел». — «Почему?» — «Всяк за свою свободушку стоит». Вот вам и повод для миллионов смертных приговоров.
Рассказ «Параня» тоже ждал 20 лет. Жуть механизма репрессий в глухой деревне: юродивая Параня своими бредовыми выкриками пересажала полсела, и спасся от политической статьи и расстрела только Зорька Косой, ее убивший и севший за «уголовку»… В этом селе, как и по всей стране, Сталину молились как Христу и считали юродивых его невестами.
«Донна Анна», тоже из рассказов 20-летней выдержки — о страшном положении на фронте, о лейтенанте Ярике Галчевском, которого сначала принуждают вести роту в безнадежную атаку на верную смерть, а потом расстреливают за это. Перед залпом он успевает выкрикнуть: «Убейте того, кто ставил «Если завтра война»! Я не враг! Мне врали, а я верил!»
И тот же Тендряков, когда в психиатрическую больницу захватят биолога Жореса Медведева (начало карательной психиатрии), посадит в свою машину Твардовского и поедет спасать незнакомого ему человека.
Владимиру Тендрякову дано было понять, что наше советское дело было неправое, хотя мы и победили. Собственный народ.
