Homo postsoveticus. Исследования свидетельствуют: в России растет число сторонников идеологемы, для которой государство — все, а индивидуальная, личная свобода — ничто. У народа, который когда-то дружно ненавидел советскую власть, — ностальгия по покою брежневских времен и «порядку» сталинских
«Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: — что такое хорошо и что такое плохо?» «Хорошо», еще несколько лет назад отвечала четверть россиян (26%), — это когда ценности личной свободы ставятся во главу угла и создаются институты — суд, парламент, партии, общественные организации, призванные эти ценности защищать. «Плохо» — это когда в стране есть один Большой папа по имени «государство», власть которого не ограничена практически ничем. Казалось — надеялось? — что рыночная экономика, движителем которой является интеллект, инновации, конкуренция плюс генетическая усталость от десятилетий жизни за железным занавесом под пристальным оком того самого Папы со щитом и мечом, создаст новое, свободолюбивое поколение, и сторонников модернизационных ценностей будет с каждым годом все больше, в то время как приверженцев патернализма, ценностей прошлого, характерных для отсталых — традиционалистских — обществ, останутся считаные проценты. Не случилось. Начиная с 2004 года процент «модернистов» среди россиян неуклонно снижался и сейчас приближается к 20%. Причем, утверждает профессор Высшей школы экономики Наталья Тихонова, эта тенденция затронула все возрастные группы, в том числе молодых людей, не достигших еще 25 лет: именно в этой группе доля тех, для кого важна индивидуальная свобода, упала за последние годы с 37 до 27%, в то время как доля «традиционалистов», для которых привлекательны ценности, культивировавшиеся при советской власти, выросла с 29 до 39%. Почти половина россиян (47%) в 2007 году заявила о себе как о сторонниках ценностей вчерашнего дня, а еще 33% находятся где-то посередине. Таким образом, те, для кого индивидуальная свобода — приоритет, сегодня находятся в абсолютном меньшинстве.
Накопление ресурса
Первые фантомные боли начались еще в перестройку: «Леня Брежнев,/Открой глазки!/Нет ни сыра, ни колбаски,/Нет ни водки, ни вина,/Демократия одна». Потом произошла «величайшая геополитическая катастрофа XX века» (В.В. Путин), и бывший советский человек оказался предоставлен самому себе в деле физического выживания и адаптации к новым условиям. Начал накапливаться ресурс ностальгии — по всеобщей занятости, «библиотечным дням» и профкомовским путевкам.
В ночь с 1995-го на 1996 год лирическая мощь советской власти впервые выплеснулась на голубой экран: «Старые песни о главном» заложили основы сегодняшнего телевидения и его всепобеждающей эстетики, которая попрежнему держится на эксплуатации различного качества образцов советского наследия. Ностальгия шагала по стране: радио «Ретро FM», канал «Ностальгия», лимонады под маркой «Ностальгия по-русски», Сталин в сериалах, переиздания советского трэша...
В политической сфере СССР вернулся в виде советского гимна и председателя ФСБ на посту президента. Стабильность, построенная, как и поздняя советская модель, на нефтедолларах, стала вторым изданием брежневского застоя. Кончилось все тем, что Сталин едва не занял первое место в конкурсе «Имя России».
Постсоветский народ
Была такая «новая историческая общность» — советский народ. Она существовала не только на бумаге, потому что советскую цивилизацию населяли живые люди. Те, о ком мы говорим с пренебрежением «совки», это и есть наши с вами соотечественники. Это — и мы тоже. Мы, конечно, с годами немного изменились, бытие таки определяет сознание, но по сути мы по-прежнему еще там, в той стране, которой уже давно нет. Юрий Левада назвал это новое нечто — постсоветский человек, если угодно, homo postsoveticus.
Этой проблемы нет или почти нет в бывших странах «народной демократии», государствах Центральной и Восточной Европы. Потому что крушение СССР для них означало обретение независимости. Задача, стоявшая перед Россией, была сложнее: она должна была освободиться от собственного прошлого, которое, как камень на шее, век за веком тянуло ее назад. Однако слишком много было групп интересов, которые хотели именно СССР, но без его плановой экономики и опостылевшей идеологической конструкции. Именно поэтому в России, в отличие от большинства других постсоветских стран, не было люстрации — как способа расставания с прошлым. С которым никто и расставаться-то не собирается. У бывших коммунистических стран Восточной Европы была понятная цель — стать составной частью демократической Европы. В отличие от них, Россия никуда не стремилась — она упорно доказывала всем, и себе прежде всего, свою особость и величие. Поэтому, когда наши бывшие коллеги по соцлагерю создавали демократические институты, мы их превращали в пустышку, в фикцию. Исследование «Левада-Центра», сделанное по заказу Фонда Науманна, показывает: 58% считают, что Россия должна идти особым путем, 80% согласны с известной максимой «умом Россию не понять», 54% не ощущают себя людьми западной культуры.
Между Европой и Азиопой
Гайдаровские реформы, будучи формой спасения от голода, являлись и стартом модернизации и демократизации. Реформы были проведены, а новые, модерниза ционные ценности так и не восприняты. Напротив, пошло их отторжение — как в массовом сознании, так и в управляющей элите. Так сошлись тренды: правителям нужен был управляемый народ, и они стали продвигать «старые песни о главном», народу — сказка об утерянном советском рае, и он захотел «Кубанских казаков». Выбирая между Европой и Азиопой, Россия избрала второе. На российском рынке идей модернизационные ценности (в данном случае совпадавшие с западными) проиграли. На них не оказалось спроса. «Какие из событий вы назвали бы самыми значительными для нашей страны?» Это вопрос «Левада-Центра». Первая пятерка ответов — из советской истории, включая сам распад СССР (третье место, 40% опрошенных). А вот становление суверенной России — всего 6%, реформы Гайдара — 2%, многопартийные выборы — 1%.
Чтобы избавиться от мифологии вставания с колен, постсоветским людям предстоит еще раз пережить «совок». Кому заново, кому — если речь идет о новых поколениях — впервые. И пройти тот же путь, который уже прошла страна два десятилетия тому назад. Такова цена мифа.
